Свободные от детей - Юлия Лавряшина

— Что видно? Бред! Что может измениться оттого, что ребенок выберется наружу?

Он вдруг произносит то, что заставляет нас с сестрой притихнуть, ведь опровергнуть это довольно трудно:

— Ты можешь измениться.

Лера бросает на меня испуганный взгляд. И я без слов понимаю: ей хочется прямо сейчас услышать клятву, что во мне ни за что и никогда не проснутся материнские чувства. В этом совершенно уверена я сиюминутная, нынешняя. Но мы обе весьма смутно представляем, что происходит в душе женщины, пережившей такое потрясение, и зарекаться, что это не вывернет меня наизнанку, не поставит с ног на голову (или наоборот?) все мои представления о жизни, сейчас бессмысленно. И я не выдерживаю, отвожу взгляд…

Уткнувшись в окно, Лера замирает в новом страхе. Теперь я нахожу ее руку и осторожно сжимаю. Но сказать мне нечего, и мы молчим всю оставшуюся дорогу. И Влас, слава богу, тоже помалкивает, и так уже наговорил лишнего.

Возле роддома, с врачом которого Лера давно уже все решила, я даже не вникаю — как, мы обе, словно очнувшись от анабиоза, начинаем суетиться, хвататься друг за друга и одновременно говорить о чем-то незначительном, что в этот момент кажется самым важным. Я прижимаю к груди «файлик» со своими документами, страховкой и медицинской картой и чувствую, что защищена ими, словно кольчугой. Так и иду к больничному крыльцу, а Влас тащит за мной сумку. Пристроившись чуть сзади, Лера торопливо поглаживает меня между лопаток:

— Все будет хорошо, я чувствую. Все будет…

Влас пытается прорваться в приемный покой под предлогом, что мне не унести такую сумку, но пожилая акушерка выпроваживает его:

— Все сами носят, и ничего! Идите, папаша. Когда родит, тогда добро пожаловать!

Его глаза так и вспыхивают от этого слова, каким к нему никогда не обращались. И я думаю, что мир, наверное, здорово переменился, пока я сидела взаперти, если уж Малыгин затосковал о ребенке… Может, ему президентских денег захотелось? Так это ведь только за второго дадут, а на такой подвиг я уже не решусь… Или это возрастные изменения начались? У него ведь тоже сороковник не за горами…

И то ли нервы у меня сдают в эту минуту, то ли что-то человеческое просыпается, но я обнимаю Власа на прощанье. Он прижимает меня так бережно, что в мыслях проносится преступное: «А он действительно был бы хорошим отцом!» Отпрянув от него, я хватаюсь за шею сестры, как в детстве она цеплялась за мою, когда мама уводила ее в детский сад, а я оставалась дома — в школу было во вторую смену. Мне хочется крикнуть: «Не отдавай меня!» И она слышит это, не прозвучавшее.

— Знаешь что, — решительно говорит Лера. — Я останусь. Мы будем рожать вместе.

И я чувствую, что сейчас уже ничего не имею против, хотя еще вчера этот процесс представлялся мне отвратительным настолько, что, казалось, кто угодно близкий, увидев это зрелище, не сможет не испытать брезгливости, которая потом так и останется в отношениях.

— Только ты будешь смотреть мне в лицо, — беру я с нее слово, и Лера охотно соглашается.

Невероятно, но сразу же выясняется, что у нее припасен результат анализа на ВИЧ — на всякий случай, как объясняет Лера. Но мне уже ясно, что сестра надеялась, что я струхну в последний момент, окажусь совсем не такой железной леди, какой пытаюсь выглядеть. Ей уже выдают халат, а меня проводят через все то отвратно-унизительное, что предшествует родам. Судя по отзывам в Интернете, куда я все-таки заглянула, именно клизму все вспоминают, как самый мерзкий момент родов. Хотя можно освободить кишечник и не столь варварским способом… В Штатах ставят слабительные свечки, и то по желанию, но, конечно, наших женщин, которые коня на скаку и в горящую избу, мучают все кому не лень. Мы же все выдержим, мы же русские…

Только мне кажется, гордиться-то нечем. Не любим себя, не ценим. Хотя журналам глянцевым верим, что мы самые красивые в мире, самые желанные для гигантского мужского интернационала. И покладистые, и неглупые… И действительно любим тех, кого всерьез считаем своей половинкой, охотно признавая свою неполноценность как отдельной личности…

Ко мне все это, правда, не относится. Но я-то с каждой минутой все охотнее верю в то, что родилась женщиной по ошибке. Роды быстро пробуждают желание отречься от своего пола…

— Когда мне поставят укол? — спрашиваю у акушерки, когда мой кишечник наконец готов к родам не меньше, чем матка.

Нина Ивановна уже знакомо машет рукой:

— Ой, милая! Ты сначала раскройся как следует, потом уж укол проси. А то двое суток рожать будешь, если сразу поставить.

У меня начинают дрожать губы:

— И сколько мне терпеть?

— Да часа три-четыре, не больше. Хотя… Первые роды… Посмотрим.

Лера на всякий случай подхватывает меня, хотя падать я не собираюсь. «Четыре часа, — я останавливаюсь на этой цифре, — неужели я не способна продержаться четыре часа?» Следуя советам акушерки, я хожу вдоль коридора туда-сюда, чтобы ребенок тоже двигался. Леру я загоняю на диван возле журнального столика, на котором с привлекательной небрежностью разбросаны журналы с пухлыми младенцами на обложках. Не знаю, удается ли ей понять хоть строчку, потому что всякий раз, когда оборачиваюсь, я встречаю ее встревоженный взгляд. Лера тут же опускает голову, как будто мы ведем какую-то странную игру.

«А волосы у нее такого же оттенка, как у Леннарта, — вдруг замечаю я. — Золотятся на солнце… Эта лохматая девчонка, что так рвется наружу, будет похожа на солнечного зайчика. И все будут отмечать, что личико у нее папино, а волосики мамины… А мы с Леннартом останемся ни при чем».

Я гоню эти мысли, слабину в себе пытаюсь вытеснить злостью: «Она причиняет мне боль. Как можно любить человека, из-за которого столько выстрадал? Как это удается другим женщинам? Или они притворяются? Я ненавидела бы ее всю оставшуюся жизнь, как наша мать нас… Может, Антона ей удалось родить безболезненно?»

— А теперь пора полежать, — ловит меня доктор, глаза которой улыбаются так, будто она и впрямь рада видеть очередную роженицу. — Подкопите силы, они вам понадобятся.

Меня укладывают в предродовой палате, в центре которой угрожающе возвышается гинекологическое кресло, куда меня, к счастью, не загоняют. Врач осматривает меня прямо в кровати и сообщает неутешительное: раскрытие еще слишком мало, нужно ждать. Лера перебирается ко мне поближе, но я прошу ее открыть окно, и она бросается выполнять поручение.

— Смотри-ка! — вдруг вскрикивает она. — Влас еще здесь. Бродит под окнами, как настоящий папочка.

— Какой идиот!

Это вырывается из меня вместе со стоном от очередной схватки. Мне кажется, что всю меня сейчас разорвет на куски. И Лера получит свой вожделенный плод. Но я тут же вспоминаю, что давала себе слово не орать, и только задерживаю дыхание, чтоб было легче.

— Во время схваток нужно глубже дышать не потому, что так легче, — в палате снова появляется врач. — Ребенку особенно нужен кислород, когда он начинает продвигаться.