Русский Моцартеум - Геннадий Александрович Смолин

мне: где хорошо жить – там и Москва, – оставался непреклонным мой однокашник.

– Герман, я не перестаю удивляться на наших бывших граждан: у них какой-то дремучий менталитет эпохи становления капитализма, а у тамошних жителей – более социалистическое мышление, нежели у моих соотечественников. Помнится, один известный столичный писатель, съездив в 80-х годах в Париж, с жаром делился впечатлениями: дескать, в Париже вагоны электропоезда в метро по классам – в зависимости от кошелька. А дружат домами французы согласно счетам в банке: у тебя 100 тысяч франков и у меня, столько же – значит, мы люди одного круга. А в СССР я – модный писатель, а какая-то уборщица, как и я, может купить дубленку – это все мерзопакостное равенство богатого и нищего…

– Я, может, и предвзято отношусь ко всему совдеповскому, но поделать ничего не могу: старый я антисоветчик и советскую власть всегда ненавидел изо всех сил. Однажды с друзьями планировали даже райком комсомола поджечь… Эх, кто не был глуп, тот не был молод!

– Так ты к тому же и террорист! – шутливо воскликнула Лоретта и добавила: – Мальчики, что вы все о плохом? Надо о хорошем!..

– Все верно, – согласился я. – Потому что социализма у нас в стране уже нет: он благополучно скончался, а потому про усопших надо говорить только хорошее или ничего.

– Мы с тобой, Гера, эмигранты третьей волны, – с улыбкой проговорила Лоретта. – А Бог, как известно, троицу любит.

– Молодец! – похвалил я ее за прекрасную тему и поинтересовался: – А знаете ли, друзья мои, что была так называемая «нулевая» волна русской эмиграции?

– Первый раз слышу, – отозвался Герман.

– Тема эмиграции волновала публицистов в России всегда. Правда, долгие годы акцент делался на изучение революционного исхода, прежде всего постбольшевистского. Это уже в последнее время стали рассматривать белогвардейскую, антисталинскую или диссидентскую эмиграцию. Но во времена Герцена и Огарёва никто не считал нужным исследовать этот вопрос. А тысячелетняя культура русской цивилизации дала столько любопытных примеров, что о них стоит вспомнить.

– Ну и что же это за «нулевая» эмиграция? – спросил Герман.

– Так вот, одноклассник ты мой… Список кандидатов на ПМЖ открыл не кто иной, как князь Владимир, названный в былинах Красным Солнышком. Его единокровный брат Ярополк принялся устанавливать единовластие и послал в 976 году (по новым уточненным датировкам) отряд в Новгород, где княжил Владимир. Последний сбежал за море к шведскому конунгу Олафу. Беглец нашел радушный прием, женился на его дочери и выпросил военную помощь. Все это происходило не очень быстро. Владимиру пришлось ждать возвращения два года, жена успела родить сына. Зато возвращение было триумфальным.

Так что в последующее столетие вдали от родины проживало десятка два князей вместе с семьями – либо выдворенных из страны, либо подавшихся в бега. Обнаруживается черта, достойная быть особо отмеченной. Ни «первые ласточки» эмиграции, ни все другие князья, пребывавшие годами за границей, не делали даже попыток «натурализоваться» на чужбине. Жизнь там, видно, медом не казалась.

– И какой же вывод, мой сударь? – спросил Герман.

– Очень даже простой. Только из известных нам фактов эпохи средневековой Руси можно сделать однозначные выводы. Никакого благоговения перед заграницей представители русской элиты не проявляли, а проживать на чужбине до конца дней своих избегали, каким бы плачевным ни было их положение на родине. Из этого правила удалось найти всего два исключения. Это за пятьсот лет!

– Выходит, эмиграция в ту пору не была явлением из ряда вон выходящим?

– Разумеется, – кивнул я. – Об этом говорит статистика о генеалогическом составе русской знати XVII века.

Из 915 фамилий – семейств 229 вело происхождение «от немцев» (из германоязычных стран),

156 имело восточные – татарские, персидские, кавказские – корни. Предки этой части столбовых русских дворян иммигрировали на Русь в XII–XV веками, разумеется, к семнадцатому столетию полностью обрусели. Именно приток чужестранцев, а не отток эмигрантов-соотечественников был определяющей тенденцией. И тенденция эта с годами была возведена в ранг государственной политики.

– Так, значит, эмиграция была исключительно в Россию? – искренне удивился Герман.

– Значит, так, – кивнул я. – Более того, мне попалась в руки знаменитая «Бархатная книга», в которой перечислялись известные фамилии российской знати. В ней пришлось вводить специальную графу: откуда корни той или другой фамилии. Из Английских, Германских, Французских, Шведских, Итальянских или Гишпанских земель, а то из Золотой Орды, Африки. И ни одной русской линии.

– Ну и картину ты нам нарисовал. – сказала Лоретта.

– Ладно, хотите анекдот на посошок? – предложил Герман. – На банкете в Давосе новый русский видит коллегу-русака, упившегося вдрызг и угодившего лицом в тарелку с черной икрой. Этот «новый» вытаскивает коллегу за волосы из икры и интересуется: «Ну, что? Как жизнь?» Тот вскидывает на него осоловелые глаза, пьяно хрюкает, сбрасывая тыльной стороной руки икринки с лица, и выдавливает гордо: «Жизнь?… Удалась!» – и падает обратно мордой в икру.

Я улыбнулся.

– Влад, а твоя жизнь удалась? – спрашивает Герман.

– Жизнь моя была интересной, – задумчиво произношу я и, спохватившись, добавляю: – А почему была?

Праздник жизни продолжается, господа!..

Неведомо мне было, что будет у меня впереди, но оказалось, что вспомнить есть что… Пройдет достаточно времени, и я себе твердо скажу: да, жизнь здесь, в Германии, удалась… Но, несмотря на то, что у меня сегодня удобная и хорошо обставленная квартира, есть две неплохие работы, стабильный доход, одеваюсь в хороших магазинах, машина прошлогоднего выпуска, гараж, всевозможные бытовые электротовары, отдыхать езжу, скажем так, со своей пассией на Гран-Канарию и иногда (это по секрету) ночую у красивых женщин и после этого ещё остаются деньги, – при всем этом благополучии я не пережил и одной такой вот пронзительно-счастливой минуты, подобной тем, которые я невольно разделил с моими соотечественниками-азюлянтами в доме, принадлежавшему ранее «подполковнику» Лабецкому…

Но, как говорится, неведомо человеку, когда протрубит труба и какие события затарабанят ему в дверь…

Основными покупателями на толкучке у Бранденбургских ворот были многочисленные туристы. Особо выделялись иностранцы – из Америки, Японии, они гребли много товара и без разбора, не торгуясь. Чуть похуже себя вели французы и немцы. Многочисленные уже тогда русские туристы ничего не покупали, а поставляли все с клеймом а-ля рюс – для этого они, собственно, и приезжали. Товар скупался здесь по бросовым ценам постоянно торгующими на этом рынке. Вот такими купи-продавцами мы буквально на следующий же день и стали…

Лоретта оказалась в этих сферах и в нашем гешефте неоценима. Она научила нас с Германом всему, и благодаря ей мы начали зарабатывать сразу и немало. Она знала, когда и куда приходят автобусы из Москвы