Семья Мускат - Исаак Башевис Зингер

Старые евреи, болтуны и бездельники, которые всё про всех знают и исправно ходят на все похороны, утверждали, что дочь Нюни впала в немилость из-за Абрама Шапиро, безбожника и развратника. И хотя все они вели себя так, будто вхожи в дом богатых варшавских евреев и причастны их тайнам, — по существу, ни один из них толком не знал, какие несчастья обрушились на Мускатов. Только к вечеру, когда Зайнвл Сроцкер, шадхан, приехал в Бялодревнскую синагогу, стали выясняться кое-какие подробности. У Адасы была подруга, полька; рано утром в понедельник Адаса сказала матери, что собирается вместе с этой подругой на Прагу, в гости, а потом у нее переночует. Ночевала у этой шиксы Адаса не впервые, и Даша возражать не стала. Оказалось, однако, что вместо Праги девушка отправилась на вокзал, где этот юнец, какой-то студент из Малого Тересполя, внук раввина, но вероотступник, уже ее поджидал. Весь план продуман был столь тщательно, что родители хватились Адасы лишь на следующий день. Узнав о случившемся, Мешулам потерял сознание. Он лишился дара речи, лицо его исказилось до неузнаваемости. Слегла и мать девушки; пришлось класть ей на голову лед. Дали знать в полицию, но беглецов и след простыл.

Все, слушавшие Зайнвла, не проронили ни слова — так они были потрясены. Верно, хасиды из Бялодревнской синагоги давно уже привыкли к сенсациям. Взять хотя бы дочь их собственного ребе — даже она сошла с пути истинного. Чего только не происходило в Варшаве после революции 1905 года! Молодые хасиды поснимали свои лапсердаки, сбрили бороды, стали забастовщиками, сионистами. Дочери благочинных евреев влюблялись в студентов и вместе с ними убегали — кто в Нью-Йорк или в Буэнос-Айрес, кто в Палестину. Замужние женщины и многодетные матери сбрасывали парики, демонстрируя миру свои коротко остриженные волосы. Приличные люди зачитывались мирскими книжонками, которые, чтобы быть понятными всем, выпускались теперь на идише. А эти «новые» школы, куда родители последнее время отдавали своих детей?! Гнездо безбожия и разврата — вот чем были эти школы! И тем не менее никто не мог ожидать, что дочь Нюни, родная внучка Мешулама Муската, выкинет такое! Все это означало только одно: теперь поручиться за своих детей не мог никто. Реакция же на случившееся самого Мешулама явилась лишним подтверждением того, что, невзирая на все свои недостатки, он по-прежнему оставался евреем старой школы, хасидом.

— Ах, близится конец света, — вздыхали хасиды в молельном доме.

Что ж, у каждого из молившихся были сын или дочь, в любую минуту и они могли пасть жертвой новых веяний. Ведь они зачитывались романами, которые брали в библиотеках, ходили на собрания, где ораторы распинались: нечего ждать Мессии, евреи должны создать свою, еврейскую родину собственными руками. Мальчики и девочки втайне собирались в чуланах и на чердаках и обсуждали, как свергнуть царя. И действительно, евреев последнее время преследовали все больше и больше, заработать на жизнь с каждым днем становилось все труднее. Чем все это кончится? Надеяться оставалось только на то, что придет Мессия, и придет скоро — пока еще не все евреи утратили веру во Все вышнего.

Зайнвл Сроцкер сидел на скамье, сложив на коленях руки, с низко опущенной головой. Бегство Адасы явилось для него тяжким ударом: за помолвку ему было обещано пятьсот рублей. Приближался Пейсах — а ведь у него у самого была дочка на выданье.

2

В комнате, где лежал Мешулам, горел слабый свет. У постели сидела медицинская сестра из еврейской больницы. Больной полулежал, откинув голову на подушки. Глаза у него были закрыты, ввалившиеся щеки пожелтели. Время от времени бородка и усы начинали подергиваться, а на лице появлялся слабый румянец.

В дверь заглянула Роза-Фруметл и шепотом справилась у сестры, не просыпался ли больной. Сестра покачала головой, и Роза-Фруметл скрылась за дверью.

К больному съехалась вся родня: сыновья, дочери, зятья, невестки и внуки. Было также несколько человек, которых никто не знал, но которые каким-то образом сумели проникнуть в квартиру. Йоэл и Натан, сыновья старика от первой жены, сидели в креслах в гостиной. Йоэл разглаживал рукой свою янтарного цвета бородку в стиле Франца-Иосифа. Время от времени он вынимал из жилетного кармана большие золотые часы, аккуратно, одну за другой, открывал три крышки и смотрел на циферблат. Здесь обойдутся и без него — он найдет чем заняться. Йоэл уже не раз предлагал Царице Эстер уйти, но та шепотом отвечала, что в создавшейся ситуации уходить неудобно. Она что-то бормотала ему про завещание, он же никак не мог взять в толк, какое отношение имеет наследство с необходимостью здесь находиться. Он курил одну сигару за другой и от нечего делать прикидывал: чтобы дожить до возраста отца, ему надо будет протянуть еще целых двадцать лет, если же умереть ему суждено семидесятилетним, то жить ему осталось немногим больше десяти лет. А раз так, рассуждал он про себя, к чему эта безумная гонка за деньгами? Ради детей разве что? Будут, как и они теперь, сидеть у его одра и с нетерпением ждать его смерти. Он выпустил клуб дыма и, закашлявшись, сказал своему брату Натану:

— Суета все это. Суета сует.

— Да, не стоит и понюшки табаку, — отозвался Натан и проглотил таблетку.

Натан вел себя так, словно находился у себя дома. Салтча сняла с него ботинки, надела домашние туфли и подставила под ноги скамеечку. Она все время что-то ему подавала: то чай с сахарином (из-за диабета ему нельзя было пить чай с сахаром), то дольку апельсина, то куриную печенку, то рюмку коньяку. Вместо того чтобы предаваться невеселым размышлениям, он просматривал альманах с еврейским календарем и датами ярмарок. В альманахе печатались также истории о Китае, Сиаме, Индии, других далеких странах и о том, какой страшный холод стоит за Полярным кругом, где ночь длится полгода. Интересно, раздумывал Натан, как же евреи соблюдают там субботу — разве что по часам. Ему захотелось поделиться своими мыслями с Салтчой, но говорить об этом в присутствии Йоэла он счел неуместным. «Как же все непросто в этом мире, — вздохнул он. — Надо же такое придумать!»

Пиня, в шляпе набекрень и в расстегнутом пальто, без всякого толку ходил из комнаты в комнату. С раннего утра он ничего не ел. Хана звонила ему дважды, чтобы он возвращался домой обедать, но Пиня не уезжал. Он разговаривал со всеми — с братьями, родственниками, прислугой и даже с людьми, ему незнакомыми. «Надо бы сделать что-то полезное, — говорил он себе. — А то в квартире все перевернут вверх дном». Но он никак не мог придумать, что бы такое сделать. Наконец он побрел в отцовский кабинет и стал просматривать бумаги, лежащие в ящике письменного стола: порванные векселя, письма от раввинов, купцов, родственников, а также просроченные договоры, квитанции из ешив и школ Талмуд-Тора, какие-то бумаги с непонятными колонками цифр. Поразительно, как отцу удавалось держать все это в голове! Копл, должно быть, обирал его, как липку. Пиня подергал дверцу стоявшего у дверей металлического сейфа, но сейф был заперт.

Лея, младшая дочка Мешулама, сидела на кухне и разговаривала с Наоми про Адасу. Наоми говорила, что молодой человек, которого Роза-Фруметл наняла заниматься рукописью покойного мужа, не понравился ей с самого начала. Этим провинциалам она никогда не доверяла: сначала вотрутся в доверие, а потом все, что есть, из дому вынесут. Время от времени прикурить от печки и перекинуться словом с Леей на кухню заходил Копл. Наоми знала, что Копл до сих пор влюблен в Лею, и, когда он заходил, оставляла их наедине и шла к Мане, которая занималась своим любимым делом — гадала на картах. Она никак не могла взять в толк, кто же будет ее возлюбленным, блондин или брюнет.