Жизнь проста. Как бритва Оккама освободила науку и стала ключом к познанию тайн Вселенной - Джонджо МакФадден

представителей эмпиризма и у тех, кто разделял взгляды Лютера, столь популярные в странах, исповедовавших протестантизм. К 1649 году большая часть трудов Декарта была переведена на английский язык, и его книги с жадностью читали будущие лидеры научной революции. Однако многие английские философы и богословы были напуганы тем, что идеи Декарта об атомистической и детерминистской Вселенной могли легко привести к атеизму. Их опасения воплотились в философии Томаса Гоббса, известного также как «монстр из Малмсбери», чьему перу принадлежит нашумевшее сочинение «Левиафан», изданное в 1651 году, когда Роберту Бойлю было 24 года.

Томас Гоббс (1588–1679) продвинулся дальше других номиналистов в применении принципа редукционизма[282] Уильяма Оккама[283]. Он принял идею Оккама о непознаваемости Бога и вслед за ним отказался от универсалий. Также он утверждал, что понятия добра и зла не имеют философского и логического обоснования. Он разделял механистический материализм Декарта в представлении об устройстве мира, однако продвинулся дальше своего предшественника и устранил разницу между земным и небесным, заявив, что Бог и душа состоят из материи, как и человек.

Для Гоббса мир был един. В «Левиафане», оказавшем огромное влияние на современников, он утверждал: единственное, что следует знать о всемогущем Боге, – это то, что Он есть «первопричина всех причин», а человек лишь одна из форм движения атомов. Без благосклонного внимания Бога человек погрязнет в конфликтах и насилии, а его жизнь будет «одинока, бедна, беспросветна, тупа и кратковременна»[284],[285]. Развивая номиналистическую традицию, он утверждал, что добро и зло – лишь названия, которые мы даем тому, что вызывает наше «влечение или отвращение»[286],[287]. Таким образом, Гоббс призывал отказаться от молитв, обращенных к непознаваемому и безразличному Богу, и бросить все силы – человеческие таланты, науку и политику – на создание общества благоденствия, в котором будет поддерживаться порядок, будет меньше страданий и больше счастья. По словам американского философа и политолога Майкла Аллена Гиллеспи, «в понимании Гоббса наука должна дать человечеству возможность выживать и даже процветать в мире, полном хаоса и опасностей, которым правит номиналистический Бог»[288].

Идеи Гоббса вызвали смятение в рядах консервативных философов, включая представителей группы кембриджских платоников, и в частности богослова и философа Генри Мора (1614–1687). Мор и его кембриджские коллеги в целом принимали механистическую картину мира Декарта и Гоббса, однако считали, что ее недостаточно для объяснения таких явлений, как сила тяжести, магнетизм и отсутствие вакуума в природе. Они ратовали за возврат к реализму Платона, согласно которому вездесущий незримый «дух природы», действующий от имени Бога, следит за тем, чтобы все во Вселенной совершалось так, как было задумано Творцом[289]. Религия еще не была готова отпустить науку из-под своей власти.

ДЕРЗКАЯ ПУСТОТА

Для семьи Бойля окончание революции и гражданской войны в Англии означало, что теперь они вновь могут распоряжаться своими ирландскими поместьями. Восстановив достаток, двадцатисемилетний Бойль решает сменить обстановку на более интеллектуальную и в 1654 году переезжает в Оксфорд. Он оборудует новую лабораторию и нанимает ассистента по имени Роберт Гук.

К этому времени Бойль уже пресытился тайнами алхимии – и ее теориями, которые он сравнивает с «павлиньими перьями, прекрасными на вид, но такими же непрочными и бесполезными». Интерес к алхимии он пронес через всю жизнь, однако теперь отдает предпочтение наукам более серьезным, чем эзотерика с ее экзотическими атрибутами вроде удивительного червяка, способного превращаться то в дерево, то в камень. Возможно, к этому его подтолкнула сестра Кэтрин Джонс, виконтесса Ранелаг. Эта незаурядная женщина интересовалась точными науками, философией, естествознанием, политикой, водила дружбу с поэтом Джоном Мильтоном и ученым и писателем Сэмюэлем Хартлибом. В одном из писем к своему наставнику Маркомбу Бойль пишет, что в лондонском доме сестры он познакомился со многими литераторами и членами «Невидимой коллегии».

Бойль избрал в качестве основополагающего принципа картезианский механистический материализм, однако, как истинный христианин, не мог принять материалистическую идею Бога, предложенную Гоббсом. Такими же неприемлемыми были для него и воззрения кембриджских платоников – в их «духе природы» было что-то от язычества. Не желая быть втянутым в бурлившие вокруг него философские дебаты, Бойль предпочел последовать примеру кумира своей юности, Галилея, и посвятить себя проведению экспериментов, с помощью которых можно было найти верное решение.

Предмет, пробудивший его научный азарт, затрагивал самую суть спора между сторонниками неделимости материи и атомистами. Все началось с обычного духового ружья. В одном из писем Бойль рассказывает о том, как его заинтересовал тот факт, что свинцовая пуля, выпущенная из такого ружья, «способна поражать цель на расстоянии 25–30 шагов», однако больше, чем само оружие, его заинтриговал принцип действия сжатого воздуха. Возможно, духовое ружье – не самое удачное начало для революции в науке, однако, в отличие от окутанного киммерийскими тенями[290] философского камня, этот предмет реально существовал. Его можно было купить, что и сделал Бойль, а затем разобрал, для того чтобы понять принцип его работы, и поделился своей находкой с сестрой. Важнее всего то, что, в отличие от непреложных постулатов алхимии, с его помощью можно было пускаться на поиски решения. Пройдет несколько сотен лет, и в XX веке биолог Питер Медавар скажет, что наука – это «искусство решений»[291]. Бойль нашел задачу, которую можно было решить.

Прослеживается несколько источников экспериментальной методологии Бойля. В частности, английский философ, политик и государственный деятель Фрэнсис Бэкон (1561–1626) в своем труде «Новый Органон»), опубликованном в 1620 году, придерживаясь позиций номинализма, утверждает, что единственный путь научного познания пролегает через наблюдения, которые следует записывать и обобщать, чтобы на их основе делать выводы, – так, он формулирует метод, который сегодня принято называть методом индукции. К индуктивному методу познания обращается не только Бэкон. За три века до него Уильям Оккам строит следующее индуктивное рассуждение: «Каждый человек может расти, и каждый осел, и каждый лев, и любое живое существо, следовательно, любое животное может расти»[292]. Оккам и Бэкон, отказавшись от универсалий, предложили индуктивный метод познания взамен силлогистике Аристотеля.

Роберт Бойль понял, что, соединив тщательно продуманный эксперимент Галилея и индуктивный метод Бэкона, можно сделать исследование результативным, прийти к обоснованным выводам, полученным на основе серии лабораторных опытов. В отличие от Галилея, оставившего весьма скудные заметки о своих экспериментах, записи Бойля очень подробны и содержат описание оборудования, методики, исходные данные и даже такие мелочи, как погода и температура воздуха на улице. По этой причине Бойль, как и Галилей, вполне заслужил звание отца экспериментальной науки.

Галилей прославился как физик и астроном. Бойль, который пришел в науку из алхимии, больше увлекался практическими вопросами химии.