Обещания богов - Жан-Кристоф Гранже

Он выбрал второй вариант, но и тот ничего не давал. Даже если допустить, что Сюзанна, Маргарет, Лени и Грета побывали в одном и том же месте, вместе или порознь, и увидели одного и того же типа, о котором вспомнили, воспроизведя его в своих снах, что это говорит об убийце? Абсолютно ничего.

— Мы на месте, герр гауптштурмфюрер…

Бивен решил завернуть домой. После своей мрачной ночной вылазки он направился прямо в гестапо, влез в мундир и погрузился в изучение дела, пытаясь прочесть между строк, что же такого сумел нарыть Винер, чтобы получить две пули в затылок.

— Подожди меня. Я минут на десять.

Бивен направился к старому зданию, служившему ему домом. Он всегда отказывался жить в казарме — ему нужна была независимость, собственное пространство. В результате со своей тощей зарплатой он мог позволить себе только комнату в этом ветхом пансионе в Пренцлауэр-Берге. Неподалеку была расположена пивоварня, чьи бродильные чаны день и ночь отравляли округу своими испарениями. Вонь немало способствовала снижению арендной платы… А летом, видит бог, обитатели заслуживали дармового жилья за то, что терпели эти удушающие миазмы…

Бивен на мгновение забыл про расследование, сосредоточившись на новости дня, настоящей новости: война объявлена. И он был совершенно готов. Скоро он сможет уйти в армию и сменить свои гестаповские погоны на погоны вермахта. Сначала польский фронт, потом Франция. Наконец-то!

Однако он не испытывал никакой радости, ни даже интереса к этому судьбоносному событию. Mein Gott[88]. Тысячу раз он представлял себе эту войну. В воображении он терпеливо прокручивал ее в мельчайших деталях. Он ковал ее, как плавящийся металл, разогретый до тысячи градусов. Он изучил ее тончайшие пружины, малейшие возможности… И вот теперь ему было плевать, ну или почти. Это расследование стало его наваждением. Дело следовало срочно закрыть. Войной он займется позже.

Бивен делил ванную комнату с другими жильцами на этаже, но сейчас, в это время — около трех дня — путь был свободен. В туалетной комнате имелась фаянсовая ванна, раковина, душевая кабина и даже биде… Но ничего не работало, пол был ледяным, а влажность сочилась отовсюду, кроме кранов и душевой насадки.

Сегодня ответом на его упования стала тоненькая солоноватая струйка. Под ней он смог помыться, проигрывая в голове послеполуденную встречу с Гретой Филиц. На выходе из «Бауэрнхофа» им с шофером удалось запихнуть женщину в его машину, пытаясь одновременно успокоить, — Бивен твердо решил обеспечить ей охрану, прицепив к ее юбке нескольких парней из гестапо.

Перед тем как расстаться, он спросил у Крауса:

— Ты знаешь психиатра по имени Минна фон Хассель?

— Конечно. Мы вместе учились на факультете.

— Что ты о ней думаешь?

— Ничего.

— Ты так говоришь, словно тебе что-то не в то горло попало.

— Я не люблю богачек, разыгрывающих из себя святых.

— Предпочитаешь жен нацистских банкиров?

Краус хмуро на него глянул:

— Может, Лени или Маргарет и не ухаживают за безумцами в полуразвалившейся лечебнице, но они боролись, чтобы получить то, что имели. А Минна фон Хассель родилась с серебряной ложкой во рту и теперь изображает из себя страдалицу.

— Она тобой очень восхищается.

Симон нахмурился:

— Ты с ней знаком?

— Она лечит моего отца.

Бивен и сам не знал, зачем выдал эту информацию. Он всегда считал болезнь отца помехой на своем пути, стыдным секретом.

Симон был слишком умен, чтобы задавать вопросы.

— Ты знал, что она написала диссертацию об убийцах-рецидивистах? — продолжил Бивен.

— Говорят, ее работа стала классикой в этой области, но я ее не читал. Меня интересует совсем другое. Насколько я помню, она работала с одним психиатром, который изучал поведение многих серийных убийц и даже лично расспрашивал кое-кого из них.

— А где мне найти этого психиатра?

— Нигде. Он еврей. И наверняка уже мертв.

Бивен зашел в свою комнатушку и надел самый лучший мундир, с серебряными нашивками, блестящими погонами и парадным кинжалом на цепочке.

Вернувшись к «мерседесу», он перехватил устремленные на него взгляды прохожих, то ли боязливые, то ли восхищенные. Он это обожал. Вдруг он услышал голос малыша Крауса в клубе «Нахтигаль»: «И прими совет: продолжай ходить в штатском, пока будешь вести это расследование. Эсэсовская форма не лучшее прикрытие, если хочешь действовать скрытно».

Ходить в штатском?

А больше ничего не хочешь?

Он хорошо себя чувствовал в мундире, он хорошо себя чувствовал в штаб-квартире гестапо на Принц-Альбрехтштрассе. Это большое здание из тесаного камня — почти музей — стало его настоящим домом. Защитной оболочкой, внутри которой он нашел пристанище. Родительский дом не выбирают, и Бивен принял эту истину с должным фатализмом: он оказался в лагере плохих парней.

Всякий раз, приходя сюда, он думал о том, что́ было в этом здании, пока его не забрали нацисты: мастерские, учебные классы, библиотека… Все здесь было пропитано произведениями искусства, эстетическими теориями и надеждами художников. Это был мир Крауса и Минны, сдавший свои позиции Бивену. Дорогу молодым! Ха-ха-ха!

В отличие от бытующих представлений, подозреваемых допрашивали в кабинетах, а не в камерах подвала. Поэтому, пока он поднимался наверх, становились слышны крики, стоны, глухие удары и мольба… Бивен уже давно не обращал на это внимания. Подобно ему самому, большинство его коллег были из СА, и любой из них привык к этим зловещим звукам — как к скрипу снастей и хлопанью парусов на корабле.

Восхищенный присвист вырвал его из задумчивости. Он даже не заметил, что уже дошел до своего этажа; Грюнвальд, этот завистливый эсэсовский говнюк, как всегда, стоял на пороге своего кабинета, заложив руки за спину, и делал вид, что впечатлен мундиром Бивена:

— А ты принарядилась, красотка.

— Не всем же ходить с дерьмом на заднице.

Грюнвальд и его группа славились своей неряшливостью и расхристанным видом. Бивен так и видел их на фронте, как они бродят, обряженные словно пугала. Они растворятся там, далеко-далеко, среди холода и бомб…

— Следи за языком.

Бивен улыбнулся. Может, имеет смысл раз и навсегда свести счеты где-нибудь во дворе, сойдясь на кулаках и дубинках, а не задираться вечно в коридорах, как робким чинушам. Он уже сделал шаг к усачу, но плюнул, устало махнув рукой. У него имелись более срочные дела.

В кабинете под номером 56 в личном кресле Бивена развалился Динамо, пристроив какой-то грязный мешок рядом с пишущей машинкой шефа.