Дневник заштатной звезды - Пол Хенди

Глядя на него, я не смог сдержать слез.

Снимок черно-белый и крупнозернистый, но все равно без труда можно разглядеть очертания детской головки. В газете написано, что ребенок похож на пришельца.

Я же постоянно ловлю себя на мысли, что он похож на меня.

Дэвид Малрайан, тот самый журналюга, поджидал меня на улице перед домом. Если кому-то потребуется актер на роль журналиста из отдела расследований, лучшей кандидатуры не найти. Симпатичный, как диктор новостей, крашеные черные волосы, просторное коричневое пальто. Над его плечом я заметил красный огонек и сразу понял: это камера и меня снимают. Первой же мыслью было: «Черт, а я без макияжа, да и волосы не причесаны».

Малрайан спросил, нельзя ли попросить меня на пару слов. Но я проигнорировал его и заспешил к «Ринго».

– Подобные вещи – просто для прикола! – прокричал он, потрясая экземпляром «Санди спорт». – А я – серьезный журналист, и «Меч правды» интересует только одно – правда. Правда о том, что произошло в Гримсби.

Я ускорил шаг, но он продолжал обстреливать меня вопросами. При этом тон его был издевательски-агрессивным, и мне ничего не оставалось, как бормотать в ответ нечто односложно-невнятное.

– Какие отношения были у вас с Мими?

– Э-э… нормальные.

– Что произошло на последней неделе пантомимы?

– Э-э… ничего.

– Какие отношения были между вами и Рикардо Манчини?

– Обычные.

– Какие отношения были между Рикардо Манчини и Мими?

– Э-э… Хорошие.

– Вы расстроились, когда умер Винс Зависти?

– Да. Винс был настоящим профессионалом и…

– Ваш агент, Макс Голински, приезжал на спектакль?

– Да, но…

– У Мими была любовная связь с кем-нибудь во время пантомимы?

– Нет… не думаю.

– Кто, по-вашему, отец ребенка Мими?

– Э-э… не знаю.

К этому моменту я уже сидел в машине, и ему пришлось кричать свои вопросы громче, чтобы я услышал их через стекло. Я вставил ключ в замок зажигания и взмолился:

Пожалуйста, заведись. Пожалуйста, заведись. Пожалуйста, заведись.

И «Ринго» завелся.

Мотор взревел, готовый к бою, и я оставил Малрайана вместе с его помощником-оператором задыхаться в клубах выхлопных газов.

Уносясь прочь, я не мог отделаться от мысли, что петля вокруг моей шеи затягивается все туже.

Все-таки Чарли – верный друг. Она чувствует, когда мне плохо и требуется метафорическая, а порой и буквальная жилетка, в которую можно поплакаться. Вчера вечером она заехала ко мне с пиццей и фотографией «Братьев Чакл» с автографом: те как раз были в гостях у «Утреннего кофе», пытались развеять слухи о своем разрыве. Для полноты комплекта Чарли прихватила здоровенную бутылку водки.

– Ты не ляжешь спать до тех пор, пока мы все это не выпьем и не разберемся с твоей жизнью.

Именно так мы и поступили. Мы проговорили несколько часов. В основном обо мне – и это было тем более приятно. Я спросил, что она думает о предложении поработать в телеаукционе, и она ответила, что мне не следует соглашаться.

– На телевидении карьера и репутация строятся на тех предложениях, которые ты отклоняешь. То, от чего ты отказываешься, гораздо важнее того, на что соглашаешься.

Умеет все-таки Чарли давать крупицы добрых советов.

– Пусть это клише, но человека оценивают по его последнему месту работы. Твоя последняя работа – «Утренний кофе», что престижно уже само по себе. Но возьмись ты за «Раз, два, три – продано» – и можешь считать, что покатился по наклонной. И чем дальше катишься, тем сложнее потом взбираться наверх. Или, в твоем случае, на середину.

Я знал, что она права, но нищие ведь не выбирают. Или, вспомнив другое клише: не до жиру, быть бы живу.

Я решил сменить тему и рассказал Чарли о Дэвиде Малрайане. Она посоветовала не очень-то беспокоиться по этому поводу, поскольку она почему-то уверена, что отец все равно не я. А затем вообще повела себя как-то необычно: сказала, что тоже мечтает когда-нибудь иметь семью и собственных детей. Несла какую-то ерунду: как страшно ей хочется почувствовать себя более реализовавшейся в жизни и что телевидение, по сути, пустое и бессмысленное занятие для эгоистичных идиотов. Какое-то время Чарли продолжала в том же духе, но, к счастью, мне удалось вернуть разговор в нужное русло, то есть к теме про меня.

Я спросил, что Чарли думает по поводу Манки-Манчини в роли ведущего «Вы – в пролете».

– Козел, – ответила она.

Чарли – прелесть. Обожаю ее. Одним коротким словцом она умеет выразить именно то, что мне хочется услышать.

– Если он получил это место, это вовсе не означает, что он лучше тебя. Просто какой-то телевизионный начальник вдруг решил, что он больше подходит на эту роль. Но что они вообще понимают, все эти телевизионные начальники?

– Ничего, – ответили мы в унисон.

– А как мы называем телевизионных начальников?

– КОЗЛЫ! – заорали мы в две глотки.

– Точно. Вот что у них общего с Манки-Манчини, и вот почему он получил это место, а ты – нет. Конец истории.

Чарли велела мне не маяться дурью и не огорчаться из-за всякой ерунды, поскольку рано или поздно я обязательно получу какое-нибудь интересное предложение.

– Ведь ты прирожденный телеведущий, – сказала она и захихикала. Но я все равно воспринял ее слова как комплимент.

– Надо будет сделать себе на руке татуировку, – сказал я и захохотал вместе с ней. – «Прирожденный Телеведущий!»

К этому моменту, как вы, наверное, уже догадались, водки в бутылке практически не осталось.

На часах было уже что-то около двух, и я предложил Чарли чашечку кофе. Пока я возился с кофеваркой, Чарли подошла ко мне, притянула к себе и посмотрела мне прямо в глаза. Она сказала, что не хотела бы выглядеть «старой хиппи», но она искренне верит в положительную энергию и в то, что все на свете происходит циклически. Сначала идет черная полоса, а затем неожиданно приходят хорошие новости, и приходят они оттуда, откуда совсем их не ждешь. Чарли добавила, что если оставаться оптимистом и верить в себя, то в один прекрасный день в жизни обязательно наступит белая полоса. Мне очень нравится, когда она так говорит.

На дворе стояла глубокая ночь, но Чарли была слишком пьяна, чтобы ехать домой.

– Если хочешь, можешь остаться у меня, – предложил я.

– И где же я буду спать?

– В моей спальне… э-э… а я лягу здесь, на кушетке.