Путеводитель потерянных. Документальный роман - Елена Григорьевна Макарова

А я? Есть ли у меня кто-нибудь? Два года — долгий срок, к тому же мы никогда не жили вместе. Что делать? Отправиться в Брно? А что, если там никого нет? Красное Поле якобы сровняли с землей… Но если я туда доберусь, может, она уже там не одна? Стоит ли вот так сваливаться на голову, ведь это может обернуться болью и страданием для всех — чужой человек, без денег, без работы…

Я написал ей и ждал, ответа долго не было, почта еще не работала. В пятницу, думаю, это было в пятницу двадцать пятого мая, пришло письмо от Кветы. Одни укоры, все остальные уже давно дома, почему не еду. Собрал я все, что у меня было, в два чемодана. Новый костюм, который я украл со склада, обменял на детские сандалии. Костюм был на низкорослого толстячка, а я хотел что-то тебе привезти и взял эти сандалии, но, как потом выяснилось, они оказались тебе так велики, что пришлось ждать два года».

— Елена, мы спускаемся, — раздался голос «любимого сына».

Михал с авоськой и Петруша с глобусом в обнимку вышли из подъезда. В одинаковых сандалиях.

Мы сели в трамвай. По дороге братья изучали земной шар, а я читала.

«В полдень следующего дня я нашел подводу, которая ехала до Богушовиц, какая-то бумажка на выезд у меня была. В то время еще был карантин, за порядком следили чехи и русские. До конца карантина оставалось три дня. На следующий день, в субботу 26 мая, я покинул Терезин. То был один из роковых дней: сумма цифр в дате равнялась тринадцати. 04.09.1938 я в последний раз играл в театре, 09.04.1942 мою маму отправили в концлагерь, 23.08. родился ты, 04.09. меня вызвали в гестапо, я потерял работу и был вынужден носить звезду. 09.04.1943 я попал в концлагерь. А до этого в Праге я стоял последним в очереди на наш малочисленный транспорт Су и думал: если получу номер с числом в сумме тринадцать, не вернусь. И получил номер 67. А тут вот 26.05., выхожу из концлагеря. В последний раз роковое число тринадцать объявилось 19.03.1947 года, когда родился Петр. Потом оно оставило меня в покое».

«Роковые числа» сидели напротив. Уставший пожилой человек и его брат с одутловатым лицом и остановившимся в младенчестве взглядом. Жертвы экзистенциального краха.

«Был прекрасный теплый день, уселся я на край телеги и поехал к воротам. Показал чешскому солдату бумажку. Тот спросил: „Это все, что у тебя есть?“ и, покачав головой, направился к своему русскому коллеге. Тот не мог прочесть, что написано на бумажке, сказал что-то чеху, и тот меня выпустил.

Серовато-зеленые луга, запыленная дорога, по которой тащится телега, изредка попадаются люди, на них и на их домишках лежит какой-то серый налет. Свобода. И никакого ликования, тихая пустота, и мысль такая: „А правда ли все это, на самом ли деле?“ И невероятное одиночество, от которого не больно. Вокзал, маленькая затруханная станция».

— Выходим!

Мы оказались не на затруханной станции, а на Главном вокзале. Неужели Михал встречал меня здесь всего сутки тому назад?

— Возвращаемся на Сейл, — сообщил он.

Мы опять прошли под мостом, Петр в обнимку с глобусом, Михал с авоськой и я с рюкзаком за плечами. Франц Петер Кин нас бы точно приметил. У него есть серия рисунков из Брно 1935 года, на которых изображены похожие существа — с авоськой, земным шаром и сачком. Они шествуют по дороге, и от них разбегаются тени. По-чешски — Франц — Франтишек, Петер — Петр. Имена отца и сына Перлзе сошлись в имени Кина.

До дома № 57 мы не дошли. Остановились в начале улицы.

— Попрощайся с Еленой за руку, как ты умеешь, — сказал Михал брату. — И тот подал мне вялую влажную ладонь.

Иллюзии

Мы договорились, что я подожду Михала в кафе рядом с домом Кина. Ничего ближе к месту с «развивающими занятиями» не нашлось. Столиков, увы, на улице не было, курить внутри нельзя, но читать можно.

«Я достал из телеги чемоданы, расплатился за подвоз. Телега уехала, подпрыгивая на ухабах. Когда поезд в Прагу? В семь или в восемь вечера что-то едет».

Мой поезд в Прагу в 19:32.

«Было полчетвертого. Я ждал, ни о чем не думал. Просто ждал. Кто-то сказал: „В шесть будет пиво“. Выпил пива. В пиве я не разбираюсь, не могу сказать, хорошим оно было или нет, скорее всего, бурда. Не знаю также, к какому разряду отнести то ощущение: сижу живой и пью пиво в вокзальном ресторане. Событие».

Подошел официант. Заказать пиво?

— Какое желаете?

— Я в нем не разбираюсь. На ваш вкус.

— Что к пиву? Жареный сыр, чипсы?

— Да.

«Куплю себе билет. Вытаскиваю сотню, которую я два года тому назад зашил в пояс брюк. Сторублевка из Протектората, марки не берут. Но мне этого не хватит, мне надо намного больше — на чемоданы, на еду, на проезд. Неужели у кого-то есть деньги на все, откуда? В лагере было просто: миска, ложка, кое у кого и нож был. Хватало. Большего не имел, большего не просил. Справлялся.

Прибыл поезд, сдал чемоданы в багаж, остался с одним портфелем. Вошел в вагон, нашел свободное место. Вечерело, но небо еще было светлым, Терезин превратился в силуэт. Смотрю на башню костела, не знаю, думаю ли о друзьях или о чем-то, что случилось там. Нет, ни о чем не думаю, забыл и о той каморке над аптекой, где спал в последнюю ночь. Лишь смотрю и отмечаю, без радости и без грусти: это был Терезин.

Возвращаюсь в купе. Люди говорят наперебой и вполне раскованно. Свободно. Я молчу. Я ничего не знаю об их мире. Ничего — об их заботах и радостях. Один спрашивает, откуда и куда я еду. Говорю. Немного притихнув, спрашивают, как там было. Как там было? Разве объяснишь? Их смутило мое молчание, уже не беседуют так громко и непринужденно — среди них затесался чужак. Один дал мне хлеба с салом, достал из мешка, другой дал яблоко. Тут я впервые понял, что страшно голоден и что не взял в дорогу еды. Тот, кто дал мне сало, извинился, ничего другого нет. Ем».

Жареный сыр стынет на вилке. Пивная пена осела по краям кружки. Мимо столика прошла женщина, похожая на ту, к которой ушел Перлзе, светлые вьющиеся волосы подобраны у висков заколками.

«Кралупы. Смотрим в окно, я и тот, что остался в купе. Жизнь на вокзале, люди входят, выходят, кого-то ждут, давно забытая картина, муравейник свободной жизни.

„Та женщина вон там, высокая, — говорит сидящий рядом со мной, — ее отец тоже еврей, Эйснер. Может, и он был в Терезине. Вон она, видите ее?“ „Йозеф Эйснер, из турбюро?“ — спрашиваю. Он кивает. Да, точно, Пепек Эйснер, мой закадычный друг — он же был из Кралуп! Жили мы вместе в огромном помещении Судетских казарм, работали в одной бригаде. Он всегда напевал, и в строю, и во время работы: „Госпожа мамаша, красотка ваша дочь…“, и „Интернационал“, и „Красный флаг“ — при этом вздымал кулак, дразнил эсэсовцев».

Красотка уселась напротив с бокалом вина. Скорее всего, ждет кого-то. Уж точно не Михала.

«Он научил меня отлынивать от работы, научил красть и по-детски радовался, когда мне это удавалось. Как-то я заболел, лежал с высокой температурой, ни согнуться, ни разогнуться, ни сойти вниз, и Пепек стоял за меня в очереди и носил мне еду. Мы вместе переезжали из Судетских казарм в подвал Мысливецких, которые до того служили складом, на все про все нам дали полчаса. Собрали вещи, матрацы и устроили себе „комнату“ в углу огромного подвала, лежали там на полу, прижавшись друг к другу, стучали зубами от холода. На следующую ночь я прокрался в Судетские казармы и утащил оттуда двухэтажные нары. Но в наши двери их протиснуть не удалось, нужно было их сначала разобрать. Была ночь, ничего не видно, пришлось оставить нары во дворе. Я лег на матрац, набитый стружками, Пепека рядом не оказалось. Ночью я вышел во двор по нужде — кормили нас почти что одними супами — и, когда шел через двор в уборную, заметил, что на моих нарах кто-то лежит. Пепек! Во всей одежде, на голове шапка. „Чего в дом не идешь, ведь холод собачий!?“ — „Ты что спятил? — отвечает, — а если стырят? Нет уж, я покараулю, а ты иди, спи“».