Дневник посла Додда - Уильям Додд

Гости разошлись в половине седьмого, а через час мы поехали на обед в Далем, в роскошный особняк Фрица Крейслера. Крейслеру запрещено дирижировать и давать сольные концерты в Германии, потому что он еврей. Среди гостей были немцы и американцы, но все держались замкнуто; откровенно высказывались только о Соединенных Штатах и об искусстве, причем я заметил, что в Европе искусство гибнет.

В самом деле, странно, что в Германии после Гёте не было яркого литературного дарования; в Англии после мировой войны не появилось великих писателей; в Соединенных Штатах нет ни одного историка после Генри Адамса и ни одного великого писателя после Марка Твена; да и во всем мире немного великих художников подлинно творческого склада. Крейслер, который в это время гордо показывал мне портрет Муссолини с его автографом, сказал:

Все это потому, что во всех странах сейчас демократические правительства, кроме Германии и Италии, где под властью диктатуры еще не успели сформироваться большие таланты.

Это ложь, потому что все великие писатели и историки сформировались вопреки диктатуре и насильственной опеке, а отнюдь не благодаря им.

Одна милая немка, очень дружная с семьей Крейслеров, непременно хотела показать мне фотографию своего ребенка – крепкого, здорового шестимесячного малыша, и не раз повторила лозунг Гогенцоллернов, который Гитлер проповедует еще более рьяно, чем они: дело женщины – Kirche, Kinder und Küche (церковь, дети и кухня). Мне показалось, что моя собеседница как нельзя более подходит для этого. Спорить с ней я не стал.

Пятница, 13 июля. Сегодня у меня множество дел. В половине десятого я дал интервью группе американцев, которые непременно хотели получить от меня ответ на вопросы, касающиеся гитлеровской Германии. Все они педагоги или писатели, и я беседовал с ними целый час. Кое-что было сказано конфиденциально и подразумевалось, что это останется между нами. Возможно, в американской прессе появятся потом кое-какие отголоски этой беседы, но до сих пор почти все, с кем я был откровенен, не обманули моего доверия. Я ни на кого не могу пожаловаться, хотя приводил факты и высказывал суждения, которые, несомненно, повлекли бы за собой неприятности, если бы стало известно, что они исходят от меня.

Сегодня в восемь часов вечера в старом здании рейхстага, восстановленном после прошлогоднего пожара, канцлер должен объяснить миру причины убийств, которые он совершил начиная с 29 июня. Все ждут этого собрания с большим интересом или по крайней мере делают вид, будто оно их интересует. В прошлый вторник я решил, что никогда больше не стану присутствовать на выступлениях канцлера или искать встречи с ним иначе, как на официальной почве. Когда я смотрю на этого человека, меня охватывает ужас. Поэтому в среду, когда я был у английского посла сэра Эрика Фиппса и он спросил меня: «Намерены ли вы присутствовать на речи канцлера в пятницу?» – я ответил: «Нет». Он не без юмора заметил, что это будет «грандиозное зрелище со всякими фейерверками, фотографами и прочим великолепием». Я ответил на это: «Гитлер вселяет в меня такой ужас, что я не могу выносить его присутствие».

Поговорив о взаимоотношениях между Англией и США в связи с германскими долгами и заявив, что английским кредиторам не следует требовать преимущества перед американскими, которым Германия по плану Дауэса – Юнга1 должна вдвое больше, чем англичанам, я спросил:

– Не кажется ли вам, что решение вашего парламента, имеющее целью принудить обанкротившуюся Германию платить долги, было принято заинтересованными группами без законного обсуждения?

Он согласился со мной, но заметил:

– Я не уполномочен обсуждать этот вопрос в официальном порядке. Однако я полагаю, что вы правы, и международная обстановка улучшилась бы, если бы Англия и Франция приняли мораторий, объявленный Германией, на тех же условиях, что и Америка.

Он обещал поднять этот вопрос на Даунинг-стрит[5] в Лондоне, когда будет там на следующей неделе. Я сказал, что сообщу по телеграфу содержание нашей беседы в государственный департамент, от которого общественное мнение настоятельно требует, чтобы он добился равноправия для Соединенных Штатов.

Днем в пятницу я прогуливался с французским послом Франсуа-Понсэ в Тиргартене, единственном по-настоящему тихом месте вне стен моего дома, куда мне открыт доступ в настоящее время. Франсуа-Понсэ негодовал на то, что немцы обвиняют его в заговоре с фон Шлейхером и Ремом, и на бессилие германского министерства иностранных дел, которое не может добиться, чтобы Геринг или Геббельс публично отказались от этого обвинения. Франсуа-Понсэ изложил мне свою версию так называемого «заговора иностранных государств» в германском рейхе. Он хорошо знал фон Шлейхера, не раз обедал вместе с ним и с Ремом; они разговаривали о том, как бы оказать нажим на Гитлера и на французское правительство, чтобы добиться разумного соглашения о разоружении. Этим все и ограничилось.

Я отказался посетить посла сегодня, потому что боялся, как бы мой вчерашний визит к английскому послу и сегодняшний к французскому не обратили на себя внимания и не были сочтены за попытку с моей стороны убедить их не присутствовать на речи канцлера. Поэтому мы целый час гуляли по знаменитому парку. Когда мы прощались, Франсуа-Понсэ сказал:

– Я не пойду слушать эту речь.

Затем он добавил:

– Положение настолько острое, что если меня когда-нибудь застрелят на улице, в этом не будет ничего удивительного. Поэтому жена моя живет в Париже. Немцы ненавидят нас, а их главари совсем взбесились.

Сам я не опасаюсь за свою жизнь, хотя нацистские руководители меня, конечно, не любят: вся моя жизненная философия им враждебна, и они знают это. Известные немецкие профессора и государственные деятели прежнего режима в строжайшей тайне приходят ко мне, говорят обо всем, что творится в Германии, и высказывают такие взгляды, которые стоили бы им жизни, если бы нацисты об этом пронюхали. Мне искренне жаль этих людей. Однако они не понимают истинной причины, по которой Германия превратилась в царство террора: движение 1848 года не смогло создать демократическую парламентскую систему, а Бисмарку не удалось отучить своих пруссаков от военной жестокости, освященной победами Фридриха Великого. У Бисмарка была такая возможность в конце войны 1866 года, а потом – в 1871 году, когда он сосредоточил в своих руках всю власть и мог отказаться от аннексии Эльзаса и Лотарингии. Фридрих III мог бы принести пользу Германии, но умер от рака горла через год после вступления на престол. Ни один историк этого не понял, даже в эпоху республиканской Германии 1919–1933 годов.

В восемь часов мы включили радио и слушали, как Гитлер с пеной у рта говорил о заговоре, имевшем целью убить его, и о необходимости казнить «изменников». Рем, который в 1923 году не один месяц просидел в тюрьме вместе с Гитлером и бок о бок с ним вел ожесточенную борьбу за уничтожение республиканской Германии, оказался главным изменником и организатором переворота, который подготавливался в апреле, мае и июне. Следующим преступником был фон Шлейхер, а заодно с ними нацисты подозревали и иностранных дипломатов. Я лично сомневаюсь в том, что Рем намеревался свергнуть Гитлера и убить некоторых членов кабинета.