Время Тигра - Энтони Берджесс

Нэбби Адамс, снисходительный к слабости окружающих, принес холодную курицу и пироги со свининой, банки ветчины, куски сыра, булки, подтаявшие пачки масла, фрукты, мармелад, банки с маринованным луком, грибы в банках, инжир, шоколад, леденцы от кашля, суп в банках, голландские сигары, креветок в банках, копченую лососину, паштет в банках, крутые яйца, кусок мяса для истекавшей слюной собаки, радостно подметавшей хвостом лестницу.

– Захотела пойти, – объяснил он. – Выскочила из окна, черт возьми, и поплыла за нами. Поэтому пришлось втащить ее в лодку.

Сидели в креслах без чехлов в лишенной картин, лишенной книг квартире. Только групповой снимок, доставленный утром почтовой лодкой, слишком запоздавший для укладки в ящики и коробки.

– Старший класс, – сказал Краббе, – а вон я в центре в первом ряду.

– Что это за китаец с черным глазом? – спросил Нэбби Адамс.

– Myco далам селимут, – сказал Краббе. – Враг под покрывалом. Только его больше нет. Уехал в Сингапур. Там больше возможностей в китайских школах.

Раздались далекие выстрелы.

– Все свое, – сказал Нэбби Адамс. – Даже в Сочельник не унимаются. – В бутылочные пробки вонзились штопоры, вытащили, откупорили. Пили все из пивных стаканов.

– Значит, решили, Нэбби? – сказал Краббе.

– Да. Вернусь в Бомбей. Там осяду. Нету другого такого места.

– Но что будете делать? – спросила Фенелла.

– Да фактически ничего, миссис Краббе. Просто жить буду. Нету другого такого места, как Бомбей.

– Там пить нельзя, – сказал Краббе. – Сухой закон.

– Ну, – сказал Нэбби Адамс, – на самом деле мне можно. – Смотрите. – И вытащил из набитого деньгами бумажника смятое письмо. Краббе разгладил его и прочел:

«Сим удостоверяется, что предъявитель сего признан алкоголиком и имеет право на приобретение опьяняющих напитков в любом отеле, где он их потребует.

П. Вивекананда, бакалавр медицины, бакалавр хирургии, Мадрас».

– Если захотите выпить, когда будете в Индии, миссис Краббе, – серьезно сказал Нэбби Адамс, – просто получите такую бумажку. Не будет никаких проблем.

Они пили и ели. Нэбби Адамс довольствовался кусочком сыра и кусочком хлеба. Алладад-хан рвал курицу зубами.

– Меня просто тошнит, на него глядя, – сказал Нэбби Адамс, – когда он вот так жрет. Что бы ни делал, никакой умеренности. А ведь я ему до всего этого выхлопотал три проклятые нашивки, потому что мне требовались лишние деньги, которые он получил бы. И никакой благодарности, черт побери. – Он долго говорил на урду. – И в Бомбей со мной ехать не хочет. Говорит, тут останется. Ох, – сказал Нэбби Адамс, – кстати, вспомнил. Вы оба к нам с ним по-настоящему хорошо относились. И берегли для меня тот билет, чтобы я его не потерял, черт возьми. Ну, получите десять процентов. Это только справедливо. Тридцать пять тысяч. Я их на ваше имя в банк уже положил.

– Но мы правда не можем…

– Это страшно любезно, по…

– Вы всегда говорили, что хотите вернуться домой, открыть школу, паб, еще чего-нибудь. Ну, вот вам шанс. Что такое для меня тридцать пять тысяч?

– Страшно мило, – сказала Фенелла, – но на самом деле…

– Не думаю, будто она сейчас хочет ехать домой, – сказал Краббе. – Здесь хочет остаться.

– Да, – сказала Фенелла. – Хочу здесь остаться.

– Ну, деньги все равно возьмите, – сказал Нэбби Адамс. – Замечательно, черт побери, можете их профукать. – И в ужасе замер. – Я не хотел, честно, просто как бы вылетело, миссис Краббе, честно, простите, правда.

– An хуч караб болта, – сказал Алладад-хан.

– И скажу кое-что похуже, черт побери, если будешь меня одергивать, – сказал Нэбби Адамс. – Заважничал, как получил три нашивки. – И произнес длинную речь на урду. Алладад-хан индифферентно обрабатывал куриную ногу.

Они пили и ели.

– Сочельник, – сказал Нэбби Адамс. – Я обычно качал распроклятый орган для колядок, вечно чуть не описаешься… – И застыл в ужасе.

– Ну а как еще можно сказать? – быстро вставил Краббе.

– Точно, – сказал Нэбби Адамс с серьезной теплотой. – Как еще можно сказать? В любом случае, одна особенно нравилась, больше псал, чем рождественская колядка. – Откашлялся, прочистил горло и запел замогильным басом:

О, все верные, придите,

Возрадуйтесь, возликуйте,

О, придите, о, придите

В Вифлеем.

Фенелла заплакала, и Алладад-хан произнес на ворчливом урду серьезное озабоченное заявление.

– Извиняюсь, миссис Краббе, знаю, голос у меня не особенный, а вы музыкальная, и все такое, только я не думал, что заставлю вас плакать, честно.

Выпивали; вечер лился пузырящимся длинным потоком, пенистым пивом, ароматным спиртным; Алладад-хан пел по-пенджабски охотничью песню, серьезно обращался к супругам Краббе на урду, супруги Краббе обращались к Нэбби Адамсу по-малайски, Рождество начинало больше смахивать на Пятидесятницу, пустые бутылки громоздились Вавилонской башней.

Наконец Нэбби Адамс взглянул на плантаторское кресло на веранде и сказал:

– Всего пять минут.

Алладад-хан тихо пел про себя с остекленевшим взглядом, с бутылкой шерри в руке. Краббе запел контрапунктом, звучно, серьезно:

Когда вырастут плющ с остролистом

Выше самых высоких деревьев в лесу,

Остролист превратится в корону.

Алладад-хан позволил ему петь самому по себе, побледнел под теплым коричневым, метнулся в уборную. Фенелла плакала и плакала.

– Всю душу, – сонно сказал Нэбби Адамс. Потом мягко захрапел, собака, бряцая, искала блох под плантаторским креслом, еще не ведая о своем переезде в Индию.

Фенелла всхлипнула. Краббе обнял ее и утешил. Потом прозвучала полночь на часах полузатопленной башни. Над остатками еды, выпитыми бутылками, писком насекомых, оружейной стрельбой, храпом, позывами рвоты он пожелал ей счастливого Рождества.

Ада байк – все в порядке; у меня все хорошо, спасибо (малайск.).

Ама – нянька; служанка (малайск.).

An хуч караб болта – нехорошие слова говоришь (урду).

Amman – лачуга из пальмовых листьев (малайск.).

Ачча – верно; отлично; прекрасно (урду).

Байк-ла – очень хорошо (малайск.).

Байт – вид одежды, туника, кофта (малайск.).

Баранг – имущество, багаж, в целом вещи (малайск.).

Билялъ – муэдзин; служитель в мечети, призывающий к молитве (араб.).