Фурцева - Леонид Млечин

Я убедился в полной невозможности что-либо тут поправить и стал относиться к этому как к непоправимому несчастью моей жизни… И всю мою юность мне было привычно, хоть и горько, носить на себе печать этого несчастья, считаться „сыном кулака“…

В многочисленных изданиях моих книг, в учебниках и хрестоматиях Советской литературы, в биографических справках — всюду указывается, что писатель Твардовский А. Т. — сын крестьянина-кузнеца, то есть выходец из трудовой семьи…

Таким образом, получается, что у меня как бы две биографии: одна — в книжках — для народа, для читателей, другая в учетной карточке… Полагая, что такая двойственность не годится в отношении члена партии, я счел своим долгом написать об этом в районный комитет и просить его изменить обозначенное „родители кулаки“ в соответствующей графе моей учетной карточки. Секретарь Краснопресненского PK КПСС сообщил мне, что этот вопрос может быть решен лишь Центральным Комитетом КПСС…»

Александр Трифонович был не только знаменитым и любимым всей страной поэтом и главным редактором самого заметного литературно-художественного журнала «Новый мир», но и членом Центральной ревизионной комиссии КПСС, то есть входил в высшие органы партии. Но перед системой и он был бессилен.

Хрущев принял Твардовского, но не обнадежил:

— Изменить не трудно, но подумайте, стоит ли это делать.

Письмо Твардовского передали новому первому секретарю Московского горкома. Разбираться предстояло Екатерине Фурцевой.

Сталин умер годом раньше, и атмосфера в стране быстро менялась. Но ни идеологические догмы, ни исторические определения пересмотру еще не подлежали. Миф о кулаках возник, когда для ускоренной индустриализации понадобились ценности. Но в городе взять было практически нечего, поэтому ограбили деревню. Главным ликвидным средством было зерно. Его надо было сконцентрировать в руках государства, а поскольку добровольно крестьяне зерно не отдавали, то власти прибегли к помощи продотрядов и раскулачиванию. Раскулачивание, говоря современным языком, — своеобразная процедура ускоренного банкротства. Зерно начали отбирать у тех, у кого оно было, то есть у справных хозяев.

Репрессии обрушивались на середняка с такой же легкостью, как и на богатого крестьянина. Их назвали кулаками и, по существу, объявили вне закона. Но этого оказалось недостаточно: партийная пропаганда превратила кулаков в прирожденных убийц и негодяев. Кулаков и их семьи приказано было высылать в отдаленные северные районы, а имущество конфисковывать. Имущество ограбленных кулаков уходило в доход государства, но часть распределяли среди односельчан: люди охотно брали то, что отняли у их соседей. Вот так было фактически уничтожено сельское хозяйство страны.

Эта картина запечатлена в поэме Александра Твардовского «Страна Муравия», принесшей ему общесоюзную славу:

Эти две строфы из первого издания поэмы выбросила цензура…

Шестого мая Фурцева приняла Твардовского в горкоме, объяснила:

— Что писать в графе о социальном происхождении, этого никто, кроме вас, изменить не может. Но если измените — первичная организация вправе потребовать от вас объяснений, почему, что, как. Оставьте, как было. Или докажите документально, что произошла ошибка. Поезжайте в Смоленск. Я могу позвонить в обком, чтобы помогли, расследовали без паники.

После разговора с Фурцевой Александр Трифонович приуныл, а на следующий день все же решил съездить на выходной в Смоленск — вдруг найдутся какие-то документы. Замечательный писатель Валентин Владимирович Овечкин, автор «Районных буден», опубликованных «Новым миром», предложил свою помощь.

Тем временем по Москве пошли неприятные для Александра Твардовского разговоры о том, что он «отказался взять партийный билет нового образца, пока не исполнят его требование изменить социальное происхождение».

«Что касается моего „дела“, — писал он Овечкину, — то скажу тебе одно: только развернувшаяся работа над загробным Теркиным удерживала меня от почти что отчаяния. Друзья некоторые выжидательно примолкли, недруги возликовали уже было. Я рад бесконечно, что есть у меня друзья, которым не приходится сожалеть о дружбе со мной, и есть люди, в которых хочется верить и которых надо любить».

Обращаться надо было к первому секретарю Смоленского обкома Павлу Ивановичу Доронину. Павел Доронин был сначала в Курске, а затем в Смоленске диктатором областного масштаба. После очередного тяжелого разговора с ним пытался покончить с собой Валентин Овечкин. Видя, что власть творит с деревней, он выступил на областной партконференции. Чиновники там на него так обрушились, что Овечкин от полного отчаяния выстрелил себе в голову из охотничьего ружья. Валентин Владимирович чудом выжил и вынужден был переехать в Ташкент, где прожил остаток жизни.

Но Павел Доронин, который чуть со свету не сжил прекрасного писателя, полностью отдавал себе отчет в происходящем в деревне. Через несколько лет Доронин на пленуме ЦК вспоминал, как они с Ворошиловым осенью 1954 года ездили по области. Вернувшись в Москву, потрясенный увиденным Климент Ефремович сказал, что в Смоленской области хоть Карла Маркса посади, и он ничего не сделает, колхозы там доведены до ручки…

— Вы совершенно правильно говорили, — напомнил ему Доронин, — что такое положение могло случиться только потому, что члены политбюро и Сталин не представляли и не знали, как живет народ. Говорили ведь так, Климент Ефремович?

— Говорил, — подтвердил Ворошилов.

— Вы говорили, — напоминал ему Доронин, — что «только наша оторванность от парторганизаций, наша оторванность от жизни народа могла привести к такому положению, как у вас на Смоленщине». И это действительно так. Положение в сельском хозяйстве на Смоленщине было страшное. Я могу, товарищи, пленуму назвать такие цифры: за 1951–1953 годы из области ушло сто тысяч колхозников. Причем как уходили? Сегодня в колхозе пять бригад, завтра четыре. Ночью бригада секретно собиралась и уезжала, заколотив все дома…

Почему же Доронин молчал, почему не бил тревогу?

— Достаточно было хотя бы маленький намек сделать, что у тебя плохо с хлебом или с другими делами, — ответил первый секретарь Смоленского обкома, — как через три минуты тебя вызывают и начинают говорить: что это у вас там за настроение? Что это за мысли вы вынашиваете? Приходишь в ЦК, входишь к секретарю Центрального Комитета партии в кабинет и не знаешь, выйдешь ты из него или нет. Такая обстановка не способствует откровенному разговору. Вы тогда, товарищ Ворошилов, говорили: «Что вы молчите?» А я вам сказал: «Климент Ефремович! Вот если бы я к вам приехал и рассказал все, что вы сейчас видели своими глазами, вы бы мне сколько уклонов приклеили?»

Но так свободно Доронин позволит себе говорить только через три года. А когда к нему обратился Твардовский, то Павел Иванович действовал крайне осторожно. Он хотел бы помочь знатному земляку, но не решился брать на себя ответственность и подписать бумагу, что не был отец Твардовского кулаком.