Книга двух путей - Джоди Пиколт

– iri-pˁ.t ḥ3ty-ˁ… что-то там… mry nṯr imi-r ḫ3s.wt i3b.wt m3ˁ-ḫrw ḏḥwty-nḫt s3 tty…

Знатный человек и правитель… что-то там… тот, кого любит бог, смотритель восточных иноземных земель, голос истины, Джехутинахт, сын Тети.

– smr-nswt. – За моей спиной, сунув руки в карманы, стоит Уайетт и с усмешкой наблюдает, как я через пень колоду транслитерирую иероглифы. – Это означает «друг царя». Не правда ли потрясающе?

– Да, помнится, я уже видела вариации на эту тему в других гробницах некрополя.

– Ну, типа ты переезжаешь в пригород, и у всех вокруг одинаковая мебель, потому что они равняются на Джонсов.

– Или на бостонских Джехутинахтов, – добавляю я.

– Ну что, готова отработать свой хлеб? – Уайетт идет вперед, приглашая следовать за ним.

Мой взгляд падает на иероглиф, начертанный возле Кем, жены Джехутинахта.

mry. Возлюбленная.

– Ты будешь заниматься палеографией иероглифов возле погребальной шахты. До настоящего момента они были похоронены под завалами. – Уайетт поворачивается к Альберто, устанавливающему оборудование для съемки. – У нее айпад Джо. Ты можешь отправить ей фото?

– Уже сделано. – Голос Альберто звучит резко.

Интересно, почему, когда мы только познакомились, он был очень и очень дружелюбным, а сейчас ведет себя так официально и натянуто?

Открыв айпад, Уайетт прокручивает сделанные под разным углом фотографии стены, что находится прямо передо мной. С помощью стилуса он обводит один из иероглифов, совсем как вчера в Диг-Хаусе.

– Когда закончишь, Альберто создаст 3D-модель стены, включая твои рисунки. Не забывай сохранять то, что сделала.

Меня в очередной раз потрясло, как все изменилось с того времени, когда я работала в некрополе Дейр-эль-Берши. В 2003 году мы переносили рисунок на лавсановую пленку, затем фотографировали его в уменьшенном масштабе, после чего исправляли ошибки, сверяя черно-белую копию с реальной надписью. На одну надпись у нас уходило несколько полевых сезонов, и нам с Уайеттом приходилось сравнивать наши заметки, чтобы убедиться, что все верно. Как думаешь, что могло быть написано на месте этого повреждения? Какова, по-твоему, форма этого знака? И теперь айпад, позволяющий оперативно исправлять рисунки, – просто подарок судьбы.

Я вклиниваюсь между стеной и Абду, который отдает распоряжения рабочим, поднимающим из погребальной шахты резиновую корзину с мусором.

– Будут вопросы, обращайся к Альберто, – инструктирует Уайетт.

И я сразу делаю мысленную зарубку, что, пожалуй, лучше не иметь вопросов.

Абду протискивается мимо меня в сторону лестницы, ведущей в шахту. И через секунду зовет начальника.

– Дела не ждут. – Уайетт ставит ногу на первую перекладину лестницы, но напоследок снова поворачивается. – Непременно отмечай расположение буквально каждой надписи в гробнице. – И с этими словами исчезает в погребальной шахте.

Раньше Уайетта особо не заботили расположение и размещение надписи относительно гробницы в целом. Еще одно свидетельство того, что он подписался под моими теориями.

Я прикасаюсь кончиком стилуса к экрану айпада и вижу, как материализуется черная линия. Если линия получается слишком толстой, это можно исправить одним нажатием кнопки. Я увеличиваю фотографии до состояния зернистости и начинаю прокрашивать пиксель за пикселем.

Первые несколько иероглифов даются с большим трудом. Но затем мышечная память берет свое. Я обнаруживаю, что мои пальцы, двигаясь сами по себе, словно доска для спиритических сеансов, обводят клюв баклана или уши на лице Гора. Древнеегипетский язык льется из меня, словно вода из ржавой трубы, становясь все чище.

Я откидываюсь назад, потирая ноющее, наэлектризованное запястье.

Работа очень тонкая.

Но великолепная.

В свое время мама рассказывала, что в детстве видела сны на ирландском. Ей снилось, будто она находится под водой вместе с русалками и водяными, общаясь с ними на том древнем языке, на котором говорила ее бабушка. Я считала, мама обманывает нас с братом, но лишь до тех пор, пока во время своего последнего полевого сезона сама не начала говорить во сне на среднеегипетском языке. Мне всегда снилось одно и то же: я бреду ночью по пустыне, с нетерпением ожидая восхода солнца, и напрягаю глаза, чтобы не упустить из виду идущего впереди человека. «Не оборачивайся, – говорю я ему на древнем языке. – Доверься мне. Я все еще здесь». Но он не слышит меня. Или не знает языка.

Когда судорогой сводит пальцы и начинают неметь ноги, я заглядываю в погребальную шахту. Смотрю, как Уайетт руководит расчисткой. Слушаю его тихие приказы, к которым рабочие относятся крайне почтительно. Вижу исходящую от Уайетта ауру властности, которая так же естественна для него, как и солнечные лучи, запутавшиеся в волосах.

Во время полевого сезона жена профессора Дамфриса обычно приезжала на недельку в Диг-Хаус. Мы называли это супружеским визитом, и вся неделя превращалась в сплошной праздник. Бет Дамфрис привозила с собой ящик французского шампанского, коробки с шоколадными рулетами и засахаренные хлопья. Во время ее визитов Дамфрис становился веселым и беззаботным, насколько такое возможно для нашего требовательного, деятельного, гениального профессора. В честь приезда Бет мы даже застилали наш обшарпанный обеденный стол пластиковой скатертью. И боролись за право сесть поближе к жене профессора, чтобы послушать порочащие его истории: как он испугался забравшейся в спальню летучей мыши или как однажды спалил микроволновку, устроив короткое замыкание во всем многоквартирном доме.

Во время последнего вечера в Диг-Хаусе в 2003 году Дамфрис установил на крыше патефон, и мы, потягивая «Теттенже», смотрели, как профессор с женой лихо отплясывают фокстрот. Казалось, мы перенеслись назад в славные добрые времена, в 1930-е годы, и были не студентами, а экспатами, пытающимися воссоздать под небом Египта кусочек родного дома.

Стрелки часов перевалили за полночь. Остальные аспиранты потихоньку разбрелись по своим спальням. Неписаное правило подобных вечеринок гласило, что вы могли гулять хоть всю ночь, но на работу хочешь не хочешь следовало вставать в 4:30. В результате на крыше остались лишь Дамфрис с женой, танцевавшие под дребезжащие звуки биг-бэнда, и мы с Уайеттом.

Ни за какие коврижки я не ушла бы раньше Уайетта. Даже если вы считали, что вас сейчас не проверяют на прочность как достойного ученика Дамфриса, вас таки проверяли, а мне не хотелось выглядеть дезертиром. Кроме того, Дамфрис, приговорив бутылку-другую вина, имел привычку разглагольствовать обо всем на свете. А вдруг в минуту слабости он выдвинет новую идею для публикации и пригласит Уайетта в соавторы? И если меня там не будет, я могу упустить свой шанс.