На фиг нужен! - Татьяна Булатова

«Боже мой! – осенило Крюкова, и он потрогал валявшиеся под ним тряпки. – Это от меня!» Мокрым было все, но самое страшное состояло в том, что Слава ничего не помнил, ни как он здесь оказался, ни как он ел, ни как пил, ни как ходил в туалет. Но ведь если он жив, то, наверное, он должен был делать и то, и другое, и третье.

Крюков попытался привстать на кровати, но тело не слушалось. «Меня парализовало?» – озадачился он и, чтобы удостовериться, пошевелил пальцами на руках, а потом на ногах. «Шевелятся, – убедился он и обрадовался: – Значит, не полностью». Слава поднял руку, довольно легко, на первый взгляд, но долго удерживать ее не смог: она упала, больно ударившись о выпирающую тазобедренную кость. Невооруженным глазом было видно, как он похудел: кожа да кости. «Бухенвальд», – усмехнулся Слава и чуть не заплакал, таким беспомощным он себя никогда не чувствовал.

– Э-эй, – позвал он и повернул голову, чтобы было видно дверь. – Э-э-эй, – он не узнал собственный голос. – Кто-нибудь… – еле выдавил из себя Крюков и ощутил жуткую усталость: каждое слово давалось ему с огромным трудом.

По интенсивности света, проникавшего в комнату, было ясно, что сейчас вторая половина дня, скорее всего, близится вечер. Обведя глазами комнату, Слава не увидел ни одного осветительного прибора, хотя в некотором роде их присутствие предполагалось. Но в реальности под потолком болтался пустой патрон без лампочки, а под литографией висела потухшая лампадка.

«Не мог же я здесь жить один», – успокоил себя Крюков и схватился за подбородок, предполагая обнаружить на себе бороду. Но не тут-то было, подбородок был выбрит, пусть не очень чисто, качественно, но тем не менее – прощупывались даже царапины. «Значит, кто-то брил! Почему же я ничего не помню?!» – изумился Слава и закрыл глаза, стараясь вспомнить хоть что-то, но ничего, кроме змеиного лица Нели с узкой щелью вместо рта и сладкого вкуса на губах, в памяти не восстанавливалось, пожалуй, кроме того самого злополучного дня, когда Лариса испортила рубашку и все потом пошло наперекосяк, начиная с фантастически неуловимых цыган и заканчивая днем рождения Мурзы, почему-то завершившимся в «Шансе». Крюков помнил о Неле, мог восстановить в памяти полудебильноватое лицо захмелевшей Матрешки, он даже физиономию бича, сделавшего ему замечание, помнил… Но больше ничего, как будто проспал полжизни, а ведь где-то же была его семья, его дети, Антон и Глебка, Колька Жмайлов, глупая Света. Не могли же они сделать вид, что его, Славы, на белом свете не числится. Должны же они были, наконец, попытаться его найти?! Хотя бы мама! К тому же он не иголка, пропавшая в стогу, он человек!

– Эй! – Крюков чуть не заплакал. – Кто-нибудь!

Не дождавшись ответа, Слава снова закрыл глаза, пытаясь успокоиться. «Надо найти что-нибудь позитивное», – уговаривал он себя, но ничего, кроме констатации факта о собственном существовании, в голову не приходило. «Жив – это не так уж и мало», – признал Крюков, но счастья от этого не прибавилось. Важным было не только ощущать себя живым, но и понимать свою принадлежность к человеческому миру. Пока Слава находился на пике своей мыслительной активности, мучительно захотелось в туалет. Мочиться под себя не позволило достоинство, надо было встать, слезть, сползти, в общем, сделать хоть что-нибудь, чтобы вернуть себе свою сознательную человеческую природу. Но осуществить это «встать, слезть, сползти» оказалось гораздо труднее, чем просто подумать. В результате Крюков просто свалился с кровати, возвышавшейся над полом от силы на полметра, правда, при этом ему показалось, что он летел с высоты как минимум трехэтажного дома.

Оказавшись на полу, Слава обнаружил пару задвинутых под кровать домотканых половиков и медицинскую утку, покрытую ржавыми пятнами в местах скола эмали. «Полдела сделано», – Крюков вздохнул и затаился, от удара ломило все тело, и боль в голове была такая, что, казалось, еще чуть-чуть, и она просто разлетится на кусочки. «Надо подняться», – приказал он самому себе и попытался перевернуться на бок, чтобы встать на четвереньки. Не тут-то было, тело не слушалось.

«Атрофия мышц», – поставил себе диагноз Слава и вспомнил слова врача-травматолога, когда-то лечившего сломавшего руку Антошку, старшего сына. «Эспандер ему купите, – посоветовал тогда доктор, недовольный мышечной вялостью. – Пусть руку разрабатывает, а то за два месяца в гипсе вообще работать перестала». (Перелом был сложный, со смещением.)

«Будешь тренироваться?» – строго поинтересовался он у Антошки, и тот старательно закивал в ответ, а потом сразу же по выходе от врача потребовал эспандер, плохо представляя, что это такое на самом деле, а получив, долго удивлялся, глядя на тугое резиновое кольцо.

«Где ж я его вам здесь возьму?» – проворчал лежавший на полу Слава, проклиная собственную беспомощность. У Антошки хотя бы были дееспособные родители, а у него – кто или что? Чужой дом, чужая одежда и слабая надежда на то, что из-за двери кто-то явится и протянет ему руку помощи.

В ожидании спасения Крюков пролежал довольно долго, до полной темноты, успев окончательно замерзнуть: из-под двери тянуло холодом. «Не лето», – поморщился Слава и вздрогнул: за окном кто-то повторил эту фразу.

– Ясно дело, не лето. На Покров снег ляжет, глазом не успешь моргнуть.

– А если не ляжет, Ивановна? – капризно переспросил дребезжащий старушечий голос.

– Ляжет – не ляжет. Какая теперь разница?! Все равно не лето! Ждешь-ждешь его, а оно – фьють, и нету. И так вся жизнь. Инда в зеркало посмотришь, разве такая была?! Была кровь с молоком. А теперь что?! Страсть одна. Вместо лица – бумажка изжевана. А ты мне про снег! Нужен он мне, твой снег, Петровна?! – в сердцах произнесла невидимая Ивановна и, не дождавшись ответа собеседника, толкнула плечом дверь. – Глаза б мои на эту жизнь не глядели!

– А ты их закрой! – бодро посоветовала ей напоследок Петровна, но тема, затронутая в разговоре с ней, оказалась, видимо, столь животрепещущей, что Слава еще какое-то время слышал, как ворчала за дверью, поминая бога, черта и матушку-заступницу та, кого называли Ивановной.

«Входи давай!» – мысленно посылал ей сигналы бедствия Крюков, в глубине души надеясь, что мысль окажется материальна. И Ивановна этот воображаемый призыв о помощи приняла и, со скрипом отворив дверь, шагнула в комнату, прихватив с собой свечной огарок. И это при условии, что на дворе – двадцать первый век!

– Спички где? – пробурчала себе под нос тетка и на ощупь двинулась к комоду, но потом, что-то почувствовав, остановилась и вполголоса произнесла: – Кто здесь?

– Я-а-а, – промычал Крюков, перепугав Ивановну до полусмерти.

– Господи! – запричитала она и бросилась к Славе, забыв про первоначальную задачу найти спички: – Нешто очнулся?! Не допустил, значит, господь! Не прибрал!

– А должен был? – хрипло выдавил из себя Крюков, отметив, с каким трудом его язык поворачивается в пересохшем рту.

– Неужели?! – оживилась Ивановна и склонилась к лежавшему на полу Крюкову. – Еще как должен! Ждала со дня на день.

– Помогите мне, – попросил ее Слава, не различая в темноте, кто перед ним.