Шанс? Параллельный переход - Василий Кононюк

Третья. Если тебе на душе хреново, Владимир Васильевич, то бери бочонок и уезжай подальше от людей, пока не отпустит. Общаться в таком состоянии категорически не рекомендуется, ибо может привести к непредсказуемым результатам.

* * *

Андрей был средним сыном Остапа Нагныдуба, ему было лет пятнадцать, и он был признанный лидер сельских пацанов в возрасте от тринадцати до пятнадцати, которых, по моим подсчетам, в селе набиралось около тридцати человек. Во многих семьях был пацан подходящего возраста, а в некоторых и по два. Мне нужна была помощь в решении той проблемы, с которой столкнулся Давид, и единственное, что приходило в голову, это перекрыть хату вдовы за день. Для этого, по моим подсчетам, нужно было как минимум еще троих человек на крышу, при условии, что будет кому помогать на земле.

Андрей как раз закончил разгружать с воза бревна, которые они с младшим братом Николаем привезли из лесу, и теперь обратно собирали левую боковую сторону воза, которую сняли перед разгрузкой.

— Бог на помощь, соседи. Андрей, разговор к тебе есть, помощь мне твоя нужна. Я тебя подожду, если тебе недолго.

— Сказал Бог, чтобы ты помог, да больно поздно пришел, мы уже все сами поделали, так что рассказывай, какая у тебя печаль.

Андрей под руководством отца и старшего брата, уже женатого и поставившего хату рядом, тоже готовился стать казаком. Бог его здоровьем не обделил, и Богданова память подсказывала, что он хвастался недавно, что через год отец пообещал его в казачий круг ввести. Командовал он ребятами справедливо, никого не притеснял, никого не выделял.

— Еду я завтра, Андрей, припас Илькиной вдове на хутор к Нестору Бирюку отвозить, и дал мне атаман наказ помочь ей к зиме все сготовить. Есть там одна работа несделанная, еще с прошлых годов оставленная. Нужно ей хату перекрывать, а Бирюкова жена ее на порог не пускает. Чего они не поделили со вдовой, того не знаю — люди кажут, что самого Бирюка. А в раскрытой хате, сам знаешь, никто ночевать не будет. Тай надумал я за день ту хату перекрыть, но одному то не в силах. Надо мне в помощь еще пять хлопцев. Дам я каждому за то по три медяка. Так чтоб они завтра к обеду уже там были. Припаса могут не брать — вдова накормит. Завтра заготавливать все будем, а на следующий день начнем, с Божьей помощью до вечера управимся. Как думаешь, сможешь мне в этом деле помочь?

— За три медяка тут полсела ехать захочет, отбиваться придется. Так что будут хлопцы. Ты мне скажи, а чего ты на это свои монеты тратить решил?

— Мне атаман наказ дал, я его исполнить должен. А что, окромя сил своих, решил еще монеты положить, так дело богоугодное: вдове помогаю, на такое не жалко. Да и не в чужие руки монеты даю — своим хлопцам за работу, потом вместе на ярмарке погуляем.

— Так-то оно так, только мы тебе и без монет поможем, за харч.

— Не отказывайся, Андрей, бери, пока есть. Другой раз придется и за харчи помочь, когда монеты кончатся. Если сможешь, сам тоже приезжай, мне с тобой о многом посоветоваться надо, сейчас времени нет — уже вечерять пора идти, а то все нас ждать будут.

— Знамо дело, приеду, три монеты запросто так дают, кормят, поят… Так что жди, завтра в обед будем. Дорогу я знаю — гоняли с батей кобыл к его лошаку. Знатные у Бирюка кони, только дерет больно много за них. А правду, Богдан, сказывают, что ты один против пятерых татар вышел и всех побил?

— Брешут, Андрей. Сначала двоих побил, из-за спины вышел, одному стрелу всадил, второго сзади зарезал, повезло просто. Потом еще одного стрелой снял, а второго ранил, вот и все. Ладно, побегу я, Андрей, и тебя уже ждут, приедешь — потолкуем, время будет.

— Добро, Богдан, завтра свидимся.

За вечерей Оксана увлеченно рассказывала о моих и Степановых подвигах, не давая никому открыть рта. Потом перешла к списку добычи, которую она очень нахваливала: редко когда можно такую добычу взять, в редкие годы, за все лето казаки такую добычу берут, как за этот поход. В самом конце стало понятным ее возбуждение. Оказывается, свадьба, которую собирались сыграть следующей осенью, состоится сразу, как только получат выкуп за пленных и разделят монету. И в воскресенье придут в гости Степан с родителями, чтобы все подробно обсудить.

В ту ночь, на девятые сутки, мне приснилась Любка, одиноко идущая по пустынной осенней аллее, усыпанной опавшими листьями, мне навстречу. Она не видела и не слышала меня, ее каштановыми кудрями, выбившимися из-под шляпы, играл осенний ветер, а ее золотистые, непередаваемого цвета глаза, в которых смешался каштан и расплавленное золото, были темны и печальны. Мои крики, мои попытки прикоснуться, обратить на себя хоть как-нибудь ее внимание проваливались в пустоту: между нами была натянута непробиваемая пелена, которую было невозможно порвать. И когда отчаяние перехлестнуло меня, я ударился в эту пелену всем, всем, что было накоплено в душе, любовью, счастьем, горем, отчаянием, страшно закричав незамысловатый припев известной песни:

Таю, таю, таю на губах,

Как снежинка, таю я в твоих руках,

Стаю, стаю, стаю наших птиц

Боюсь спугнуть движением ресниц.

Когда мы вместе с Любкой что-то делали на кухне, в ходе работы я начинал мурлыкать эти слова, все громче и громче. Мне нравилось петь их на разные мелодии и с разными интонациями, все увеличивая и увеличивая громкость, не обращая внимания на ее настоятельные просьбы закрыть рот, пока у Любки не кончалось терпение и она не начинала лупить меня любым тяжелым предметом, находившимся в ее руке. До сих пор не понимаю, как все обходилось без серьезных травм.

Пелена не поддавалась, она окутывала меня со всех сторон, душила в объятиях безмолвия и пустоты, пыталась поглотить все, что бросаю перед собой, но с отчаянием обреченного я находил новые чувства и звуки, и рвал, рвал ее вместе с собой на куски, пытаясь кровью своих ран прожечь и заполнить это безмолвие.

И вот когда мне показалось, что я наконец-то умру в этом коконе, весь растерзанный, но не остановившийся, как заживо погребенный, до последнего издыхания пытающийся выгрести и вдохнуть глоток живительного воздуха, пелена пропала, и я вывалился в эту аллею.

Я услышал шум ветра, шелест осенних листьев и свой дикий, отчаянный крик, которым боялся вспугнуть стаю наших птиц. Любкины глаза потеплели, в них показались слезы.

— Волчонок, наконец-то. Боже, наконец-то ты приснился мне. Не ори так, а то разбудишь…

— Любка, я живой, Любка, я помню тебя…

Аллея расплылась и пропала в густой темноте, затянувшей все вокруг, и я понял, что лежу на лавке в нашей хате, а рядом спят мои новые родственники. По моим щекам катятся слезы, и что-то тонкое и пронзительное тянется к моему сердцу и раз за разом колет его, капли крови стекают с него, а оно продолжает стучать. Но с кровью и слезами тяжелое и давящее чувство уходило из моей души, оставляя в сердце вместо горя и отчаянья светлую печаль желтых осенних листьев.

Сон не шел, и, услышав, как начали кукарекать первые петухи, я встал и принялся собираться. Тихонько выскользнул из хаты, оседлал коня, нагрузил на заводного все добытое барахло и поехал к атаману. Перелез через закрытые ворота, чтобы никого не будить, поддел кинжалом, через щель, задвижку в конюшне, открыл ворота и начал выводить коней и связывать их за узду. Наконец на мой стук и грюк вышел заспанный Давид, показал приготовленные торбы, которые следовало погрузить на лошадей, и пошел седлать своего коня. Собравшись, мы шагом, чтобы не привлекать шумом к себе внимания, выехали из села и двинулись по направлению к селу Непыйводы, но, немного проехав по дороге, Давид свернул в сторону близкого леса. Поискав и показав мне едва заметную тропинку, сереющую среди деревьев, он злорадно пообещал, что если ее потерять в темноте, то заблудишься и будешь долго петлять по этим диким, нехоженым местам. На сем добром слове он развернулся и поехал домой.