Павел I - Алексей Песков

Россия тогда располагалась на том же месте, что ныне, – на востоке Европы. Главными ее соседями были, если следовать от северных пределов к южным, – Швеция, Польша, Австрия и Оттоманская Порта (Турция). В другом конце Европы – на западе – тоже, как и сейчас, находились две другие сильные державы: Англия и Франция. Между ними и нашими главными соседями лежали территории государств помельче – Пруссии, Саксонии, Голштинии, Баварии и многих прочих, чья сила измерялась родственными отношениями их владетелей с королями могущественнейших держав.

Когда Петр Великий стал доказывать миру, что мы тоже люди, он начал воевать с Швецией и Портой за выход к Балтийскому и Черному морям. С Портой он не справился, а у шведов кое-какие земли забрал и даже поставил новую столицу на финских болотах, когда-то подконтрольных шведскому королю. В Швеции очень обижались на потерю болот, в Турции ожидали новых приступов к Черному морю и время от времени поощряли превентивные набеги крымских татар на Кубань и Запорожье.

Чтобы не остаться в одиночестве перед лицом Порты и Швеции, еще при Петре Первом стали искать дружбы с европейскими державами. Установили согласие с Англией, и Англия теперь торговала с нами самым быстроходным способом – по морям. Заключили союз с Австрией, и теперь можно было рассчитывать на австрийскую военную подмогу при спорах с Портой. Хотели породниться с Францией, выдав Елисавету Петровну за Людовика XV-го, но французы имели свои укорененные понятия о политических балансах в Европе и женили своего Людовика на дочери польского короля Станислава Лещинского.

Итого: за время, протекшее после смерти Петра Великого и до восшествия его дщери – то есть за то время, пока нашу иностранную политику вел Остерман, – запечатлелась такая система: Франция поддерживает Порту и Швецию и стоит против Австрии и Англии, Россия стоит против Порты и Швеции и поддерживает Австрию с Англией.

С конца 1740-го рокового года в этой системе возник еще один элемент, как выяснилось впоследствии, – разрушительный: Пруссия.

По естеству своего интереса к владениям Габсбургов Франция быстро нашла общий язык с Фридрихом, зачинателем нападений на Австрию. Но у Австрии был неприятный друг на востоке: и в Берлине и в Париже помнили, что в Петербурге давно хотят стать миротворцами Европы – еще в 1734-м году, когда во Франции собирались вернуть на осиротевший польский престол своего тестя – Станислава Лещинского, пришла русская армия под командой Миниха и рассеяла возле Гданска французов, посланных на помощь Станиславу.

Посему, приступая в начале сороковых к дележу габсбургского наследства, и в Берлине и в Париже думали о том, как обезопаситься от русской армии. За неимением возможности вернуть ее немедленно к Уральским горам следовало придумывать иные приемы: для начала заключить союз с Россией, чтобы прекратить ее дружелюбие к Австрии, а заодно и к Англии.

Из Берлина и Парижа казалось, что в Петербурге готовы к перемене системы: новая русская императрица Елисавета Петровна ласкова с французским посланником Шетарди – своим старым другом – русская императрица помнит, как Шетарди поддерживал ее душевно и чуть-чуть материально в тяжелом для нее 1741-м году; при новой русской императрице новый двор: Шуваловы и Воронцовы – они французы в душе и сделают все, чтобы Россия и Франция стали друзьями; при новой русской императрице безотлучен ее верный хирург Лесток, получающий французский пенсион, – словом, есть все условия для перемены. А переменятся отношения с Францией – переменятся и с Пруссией, благо прусский король усердно хлопочет о мире и дружбе: своему посланнику выдал мешок денег для подготовки умов к перемене системы; публично советовал упрятать свергнутую Брауншвейгскую фамилию поглубже на русский север; едва услышал о том, что в Петербурге какие-то Лопухины клянутся именем австрийского посланника Ботты – потребовал у Марии Терезии суда над ним.

Но все французские и прусские интересы разбивались, как волны о скалу, – об Алексея Петровича Бестужева-Рюмина.

Когда Бирон возвел Алексея Петровича на место Волынского, тот застал там Остермана с уже отлаженной системой иностранной политики. Кое-что в этой системе, действительно, оставалось от времен Петра Великого, кое-что отрегулировал сам Остерман. – Остерман был великий лис не только по части стяжания внутренней власти, но и во внешних сношениях империи. Не имея какого-то своего маршрута странствований России по тропам истории, он отлично ориентировался в ближнем времени, действовал по ситуации, и нюх всегда подсказывал ему, куда вести империю завтра – в победоносный поход против турок, на счастливую осаду Гданска или на вечную дружбу с Австрией. О том, что будет послезавтра, он, кажется, не загадывал: придет день – будет пища.

После того, как Остерман уехал под конвоем умирать в Березов, Бестужев остался один на один с системой, сложившейся к последнему дню остерманова правления, и сделался ее верным цербером. Лихое начало царствования Фридриха Алексей Петрович понял как очевидное доказательство правоты системы и неуклонно докладывал государыне, что, ежели потворствовать прусскому королю, как это делают французы, недалек час, когда Пруссия, поглотив своих соседей, станет граничить с Россией, а там близка беда: пойдет ломить на Москву. «Коль более сила короля прусского умножается, толь более для нас опасности будет, – пророчил Алексей Петрович, – и мы предвидеть не можем, что от такого сильного, легкомысленного и непостоянного соседа толь обширной империи приключиться может» (Из письма А. П. Бестужева-Рюмина к М. И. Воронцову от 11 августа 1744 // Соловьев. Кн. XI. С. 270).

Что же до французов, то еще Остерман говорил, что «французское намерение ни к чему иному клонится, окроме чтоб наперед военный огонь везде запалить, а потом, получа чрез то свободные способы, свои дальние виды тем скорее и лучше в действо производить» (Из инструкции А. И. Остермана послу в Париже А. Д. Кантемиру от марта 1741 // Соловьев. Кн. XI. С. 89). – Бестужев был того же мнения.

Посему государыня слушала забавную болтовню Шетарди, благосклонно принимала комплименты от Фридриха и предоставляла своему канцлеру хранить систему без порушений: с Англией союзничали, с Австрией не порывали, с Францией и Пруссией не ссорились, но союзных сношений не заводили. Французская дипломатия пробовала свалить канцлера интригами, но канцлер поставил дело так, что повелением Елисаветы Петровны французский посол маркиз Шетарди был выслан домой, а французский пенсионер доктор Лесток – сослан в Сибирь. Фридрих предлагал Бестужеву сто пятьдесят тысяч – сумму, превосходящую все австрийские и английские дары (Анисимов 1986. С. 96). Но Алексей Петрович был тверд, от прусского пособия отказался и продолжал держать систему бульдожьей хваткой.

* * *

Один раз только прусский король обыграл нашего канцлера, да и то мнимо – когда стали искать невесту Петру Федоровичу: вопреки воле Алексея Петровича выбор пал на дочь принца Ангальт-Цербстского, фельдмаршала прусской службы. Фридрих похвалялся, что этот выбор – его рук дело, совершенное для приручения России. Впрочем, похвалялся напрасно: выигрыш был сугубо платонический – то есть обманный. Никакой выгоды из женитьбы русского великого князя Фридрих не выжал, ибо в персоне Петра Федоровича он и без дополнительных усилий имел верного подражателя, а юная принцесса Цербстская была совсем не той особой, которую кто-то мог сделать своим орудием. Ее несчастный супруг говорил впоследствии, что такие, как она, «выбрасывают лимон, выжав из него сок» (Дашкова. С. 47). Был ли он прав – рассудит время. А пока он не является еще ее супругом и даже не знает, как выглядит его невеста.