Время золотое - Александр Проханов

Она отшатнулась. Вырвалась из объятий.

– Не надо… Не сейчас… Мне нездоровится…

В глазах ее Градобоев увидел промелькнувшее темное негодование, отвержение, и это уязвило его.

– Хорошо, – сказал он холодно. – Показывай, кто там еще меня домогается.

Утром Бекетов обнаружил, что цветы орхидеи опали, все разом, словно их отломил порыв ветра. Этот порыв был дуновением, которое унесло маму. Она оставила дом и вернулась туда, где пребывала вместе с отцом среди благоуханных садов. Кто-то невидимый, повелевающий лазурью, отпустил ее ненадолго к сыну и теперь отозвал. Бекетов стоял, держа на ладони опавшие цветы. Испытывал боль, слезную нежность, непреодолимость разлуки, обрекавшей его на одиночество.

С тех дней, как не стало родителей, прошло больше пятнадцати лет. Ошеломленно он вдруг находил материнский платок в глубине платяного шкафа или отцовский галстук, от которого, казалось, еще пахло табаком. Эти внезапные встречи, и книги в библиотеке отца, и иконы, перед которыми молилась мать, и чашки в буфете, оставшиеся от их чаепитий, и высокие бокалы, из которых в Новый год они пили шампанское, – все это горько напоминало о них. Домашняя елка переливалась милыми огоньками, и другая, огромная елка туманно и восхитительно пылала среди Тверского бульвара. Эти воспоминания опрокидывали его. Останавливали среди безумной гонки, в которую превратилась его жизнь. Были окнами, в которые он мог вырваться и улететь из клубящегося, размытого бытия, где терялся счет дням, неделям, годам. Он рассматривал фотографию, на которой отец и мать прижались друг к другу щеками, обнимая хрупкого серьезного мальчика с удивленными и печальными глазами. Бекетов, как космонавт в невесомости, уплывал в это окно, погружаясь в исчезнувшее драгоценное прошлое.

Он помнил свое детство как постоянные проводы отца. Офицер разведки, отец то и дело уезжал в командировки, короткие и длительные. Мать каждый раз собирала его кожаный чемодан, и Бекетов помнил материнские руки, которые укладывали стопки рубашек, аптечку с лекарствами. Ее красивое, с опечаленными глазами лицо. Они втроем спускались на лифте во двор, где отца поджидала черная «Волга», уносила его, и мать махала вслед, а он видел, как бежали по ее щекам слезы. Ожидание отца было тревожным течением дней. Он старался, как можно подробнее, узнать из книг, газет, географических справочников об Афганистане, или Кампучии, или Никарагуа, или о Мозамбике. Он открывал атлас офицера, находил Анголу или Эфиопию, читал название городов, гор и пустынь и представлял, что где-то среди раскаленных песков, под палящим солнцем, шагает его отец. Он, сын, посылал ему через океаны и материки свое умоляющее сыновье благословение. Отец возвращался внезапно, и Бекетов помнил, как мать кидалась к нему, жадно оглядывала его худое загорелое лицо, убеждаясь, что он жив. Отец опускал в прихожей свой кожаный чемодан, садился в изнеможении на диван. И, как правило, ничего не рассказывал о поездке. Только извлекал из чемодана черную африканскую маску, или бирюзовое ожерелье, или старинный восточный кинжал, или бронзовый колокольчик с пляшущей танцовщицей. Постепенно на книжных полках скапливались эти фетиши. Бекетов любил их перебирать, представляя страны, города и народы, среди которых проходила загадочная деятельность отца. Был среди них обрывок обгорелой пулеметной ленты с пустыми мятыми гильзами, – после той поездки отец лежал в госпитале, изживая последствия контузии. Еще один фетиш являл собой алюминиевый лепесток самолета, – после той командировки отца упрятали в инфекционный бокс, где он лечился от тропической малярии, мать перед маленькой иконкой молилась о его исцелении.

Когда рухнуло государство, отец перестал ездить и вышел в отставку. Вдруг страшно запил, молча и жутко вливая в себя стакан за стаканом. Падал на диван замертво, и мать, прикладывая к его голове мокрые полотенца, плакала над ним, а отец что-то выкрикивал то на фарси, то на английском, то на испанском. Он сжигал, испепелял в себе что-то огромное, живое и ужасное. Очнувшись от недельного запоя, он уехал на подмосковную дачу и стал заниматься разведением фиалок. Посвятил цветам все отпущенное ему на пенсии время. Он умер, упав лицом в фиалки, таким его нашли соседи по даче. Боевые ордена отца, лежащие в сафьяновом ящичке, и фетиши, стоящие на книжных полках, хранили тайны отцовских командировок, тайны пьяных бредов и предсмертных снов.

Теперь Бекетов пристально всматривался в коллекцию отцовских трофеев, улавливал таинственное, исходящее от них излучение.

Это излучение исходило от деревянных, стеклянных и металлических предметов, из таинственного мира, куда удалился отец. Это излучение было посланием отца к сыну. Было бестелесной субстанцией, позволявшей приблизиться к отцу, слиться с ним, вернуть на землю. Бекетов неотрывно смотрел на отцовские амулеты, боролся с отцовской смертью, совершая акт воскрешения.

Излучение сгущалось, туманилось, в нем чудилось изображение отца, добытое Бекетовым из глины, стекла и дерева. И вдруг явственно, с пугающей громкостью, он услышал произнесенное отцом свое имя:

– Андрюша!

Обернулся, кинулся в пустоту, из которой прозвучал отцовский голос. Обнял эту пустоту, целовал ее, гладил, удерживая рыдания.

Загудел домофон.

– Это я, – услышал он голос Елены. – Проезжала мимо. Не удержалась. Можно войти?

Рыдания, которые рвались наружу, отступили, остановились в груди и ждали мгновения, когда хлынут наружу.

Елена отдала ему шубку. Он вдохнул запах меха, в котором еще удерживался студеный воздух, быстро таяли седые снежинки. Елена прошла в комнаты, зорко, счастливо оглядываясь. Убеждалась в незыблемости знакомых предметов, в сохранности старинного, с зеленым сукном стола, тяжелого, черно-малинового ковра на стене, потолка с лепниной, под которым висел драгоценный, из разноцветных стекол, фонарь. Глянула в окно, за которым мерцал и вздрагивал город, словно море ударяло в гранитный берег.

– Все как прежде. Но не хватает женской руки, – засмеялась она, касаясь пальцами запыленных, разбросанных книг, забытых повсюду чашек с недопитым чаем.

Рыдания оставались близко, под сердцем. Бекетов ждал: когда будет один, он даст им излиться.

– У Градобоева состоялось несколько важных встреч. Но с кем – я не знаю. Он держит в секрете. Мне кажется, что он не доверяет мне. Чувствует мой обман.

– В политике все друг друга обманывают, – тускло сказал Бекетов.

– И ты меня обманываешь?

– Я тебя не обманываю.

Взгляд его серых глаз был печальным и отрешенным, словно он видел не ее, а нечто другое, туманное, недоступное.

– Так тревожно, так неспокойно, – сказала она, опечаленная. – Кругом что-то копится, темное, безымянное, страшное. Оно не имеет названия, но вселяет в людей ненависть, страх, помешательство. Кругом убийства, моры, жестокость. Как будто чудовище вселилось в народ. Что будет? Война? Революция? Опять брат на брата? Опять библиотеки горят, расстреливают в подворотнях? Опять Россия в крови, в надрыве? Градобоев рыцарь, подвижник. Но когда он говорит толпе, толпа превращается в чудовище, в вавилонского зверя, который растерзает город. Мне страшно.