Новый год в октябре - Андрей Молчанов

— Так, — перебил его секретарь. — И что же подарили нам?

— Да? — спросил Далин. — Что… подарили?

— Микросхемы новейших западных технологий, — сказал Прошин. — Согласно договору… — Он вытащил из папки лист бумаги.

Лист пошел по рукам.

— М-мм… — промычал Далин. — Подпись директора…

— А с их стороны — Поляков, — сказал Прошин. — Эго их акты…

Он выложил остальные бумаги. На актах стояли печати и надлежащие визы.

«Свежие…» — подумал Прошин с досадой.

— Но не все сходится, — сказал Мясищев. — Здесь или неполная опись…

— Да, — признал Прошин скорбно. — Возможно. Но порой подобной практикой приходится пользоваться без отображения ее в документах… И если что не сходится, речь наверняка идет о мелочах.

— Магнитофоны, комплект измерительной аппаратуры — мелочь, конечно… — прокомментировал секретарь.

— Ну, хорошо, можно вычесть из моей зарплаты, — сказал Прошин зло.

— А не надо советов, — вступил Далин. — Мы сами сообразим, что из чего вычитать. Более мы вас не задерживаем. Но через час я попрошу зайти.

На лестничной площадке у автомата Прошин выпил стакан газировки. Его било нервной дрожью. Поляков, конечно, помог, покрыв почти всю растрату, но итог все-таки выходил кисловатым: наверняка влепят «строгач», не раз потаскают на уточняющие допросы, но главное — это подмоченная репутация, а хорошую за деньги не купишь, она много дороже денег.

Через час он вновь заглянул к Далину. Тот, не глядя в его сторону, сказал:

— С решением бюро вас ознакомят. Это выговор… С занесением, естественно… Вопросы с бухгалтерией также должны быть решены, как понимаете…

Прошин с готовностью закивал.

— Но это не все, — продолжал тот. — Ваша халатность, ваша беспринципность, а особенно стремление к частному предпринимательству — не на частном, заметьте, производстве! — они повсюду! Почему нет финансового договора с врачами! Где он?

— Работа с врачами, — сказал Прошин веско, — носила факультативный характер. Идея ее слишком полемична, чтобы брать деньги на цель, вероятно, неоправданную… А конкретных доказательств целесообразности проектируемого прибора нет!

— Ну, это вообще безобразие… — сказал Далин коротко и снял очки. — Это… я не нахожу слов. Вы… сколько времени ведете работу, сколько средств…

— Официально мы занимаемся темой «Лангуст», — сказал Прошин. — Так что…

Это был его главный козырь.

— Так что… договор в ближайшее время должен лежать у меня на столе, — закончил Далин. — Конечно, вы можете аппелировать к Бегунову, ваше право.

Из кабинета Далина, растоптанный, вспотевший, кипящий злобой и одновременно удрученный Прошин отправился в лабораторию.

Стремительно вошел в лабораторию и, резко остановившись, оглядел всех взором, как ему представлялось, испепеляющим.

— А-га! Чудесно! — сказал он, будто что-то пережевывая. — Вся оппозиция в сборе. Так, как я и мечтал. Объяснять вам ничего не буду, — продолжал он при всеобщем внимании. — Скажу только, что впредь никаких несогласий с моими приказаниями я не потерплю. Это раз. «Отпустите к врачу» или «на похороны троюродного дедушки двоюродной тети» — с сегодняшнего дня подобные прошения не принимаются. Перерыв на обед — ровно полчаса. Чаепитий хватит — дома устраивайте чаепития. Ясно? За нарушение — выговор. И так далее. Закона, если вы уж такие законники, я этаким террором не нарушу. Наоборот. Затем. За невыполнение задания в срок — объяснительная записка. За опоздание на работу — тоже. Будильник не проснулся или у трамвая колесо спустило — мне все равно. Хорошие, человеческие отношения кончились. — Он посмотрел на часы. — Кончились сегодня, перед концом рабочего дня. Кого не устраивает предложенный стиль работы — милости прошу, заявление…

— Есть власть, основанная на авторитете, а есть авторитет, основанный на власти, — покачиваясь на стуле, молвил Чукавин. — Мы плохо сработаемся, Леша, смотри… Не советую проявлять ефрейторские манеры, здесь не взвод новобранцев.

— Да, тут генеральская рота, каждый сам себе командир, — согласился Прошин, присаживаясь на край стола. — Ноя ввожу новый устав, господа генералы. И извольте чтить его с послушанием и кротостью новобранцев.

Все молчали. Чукавин сжимал кулаки. Лукьянов, улыбаясь, смотрел в окно. Авдеев, морща лоб, силился оценить ситуацию.

«А Коля… знал? — спросил себя Прошин. — Неужели и Коля? Нет, он бы… А Серега?»

Глинский, опустив глаза долу, прибирал на стенде. Лицо его выражало лишь одно: сосредоточенную умиротворенность. Возле него на стуле, скрестив ноги, сидел Мухов, усмехающийся. Присутстввие Мухова Прошина смутило…

— Я пошел, — хрипло сказал он, но вдруг круто и бешено развернулся к Мухову: — А вы чему смеетесь, мил друг? Смешная информация в библиотеке нашлась?

— Удивляюсь чудесам изворотливости, — с чистосердечной улыбкой сообщил тот. — А орать на меня не надо. Даже от большой радости. Все равно не стоит. Заявление же готово, — прибавил он, кивнув.

— Глинский, — сказал Прошин Сергею, — возьмите документацию по «Лангусту» — и ко мне.

В кабинете Прошин взял Глинского за отворот пиджака.

— Знал? — оскалив зубы, спросил он.

— Да ты… с ума сошел! — Тот развел руками и, подогнув колени, даже присел.

— Ты со мной? — Прошин убрал руку. — Поезд стоит…

Сергей не отвечал.

— Иди, — сказал Прошин.

Он представил себе дальнейший день: в лаборатории сегодня не появиться — стыдно; в кабинете сидеть — хуже нет. А вечером? Квартира обрыдла. Таньку позвать? Надоела. К Полякову поехать? А там что? Смаковать шахеры-махеры, давать осторожные обещания в партнерстве и понимать, как же они с Поляковым удручающе одинаковы? А то, в чем они разные — обсуждать надо с иными собеседниками. Но их нет и не будет. Те, иные, либо враги, либо чужие просто…

Одолевало одиночество.

Он валялся на тахте и, положив телефон на живот, названивал всем знакомым подряд. В квартире было настолько тихо и скучно, что если бы кто заглянул к нему и хотя бы молча посидел рядом, то и это он бы воспринял за счастье. Но либо длинные, зовущие гудки оставались безответными, либо на них откликались, но выяснялась занятость очередного абонента семейными заботами — так или иначе, желания навестить его не изъявлял никто. А вечер с каждой минутой становился все тягостнее и тягостнее…

По телевизору не передавали ничего стоящего, все книги из своей библиотеки он давно прочитал и перечитал, а к валявшейся на столе диссертации было лень прикоснуться, хотя понимал: надо! — время идет… Но не хотелось. Диссертация чем-то напоминала школьное домашнее задание: не сделаешь — жди черного лебедя в дневничке (а дневничок-то сейчас иной, листика из него не выдернешь!), но, право, так неохота… Подумалось: а может, чем маяться так, одеться, сесть в машину и порулить по городу? Но за окном сыпалась изморозь, выл ветер, пригибая непослушные верхушки деревьев, и подобная затея показалась ему диковатой.