Каторга - Валентин Пикуль

— У меня и не такие орлы здесь бывали, — сказал Подорога, открывая несгораемый шкаф; он извлек из его железных недр графин с коньяком и отпил из него прямо через горлышко. — Все равно распоешься, как петушок на рассвете, — сказал следователь, закусывая ломтиком кеты. — И не рассчитывай, что амнистия выпадет. Я тебя засуну в петлю раньше, чем ея императорское величество соизволит родить наследника престолу…

Корней Земляков сел на полу, качаясь:

— Что вы со мною делаете… люди! Я ведь не могу больше, моченьки моей не стало. На что родила меня маменька?

— А вот сейчас выясним, — сказал Подорога, освеженный коньяком, и, продолжая жевать кету, он схватил Корнея за волосы, трижды ударив головой о стену. — Говори, говори, говори…

Корней от этих ударов едва пришел в себя:

— Так убейте сразу, зачем же так мучить? Не виноват я… не убивал никого… самогону вашего и в рот не брал…

К вечеру Корней Земляков изнемог. Он сдался:

— Пишите что хотите. Мне все равно!

Подорога живо присел к столу ради писания протокола:

— Итак, путем бандитского нападения на конвоира ты его разоружил, присвоив себе казенную винтовку…

— Присвоил, бог с вами, — ответил Корней.

— И убил людей из ревности к своей бабе?

— Да, взревновал… проклятую!

— И самогонки выпить захотелось?

— Ну, выпил… все едино пропадать!

— Грамотный?

— Учили. В церковноприходской школе.

— Тогда распишись вот тут, и отпущу на покаяние… Корней Земляков расписался внизу страницы:

— А что теперь будет-то?

Подорога громко щелкнул застежками портфеля:

— Повесим! И не надейся, что защищать тебя сам Плевако приедет, кому ты нужен?.. Эй! — окликнул он конвоира. — Тащи в «сушилку» его, пусть немного подсохнет.

Корнея загнали в карцер. Следователь, помахивая портфелем, походкой человека, уверенного в том, что свято исполнил свой долг перед царем и отечеством, вернулся домой.

— Устал, как собака, — сказал он жене. — Писатели эти, трепачи поганые… Чехов да Дорошевич! Развели тут всякую жалость. Им, видите ли, каторжан стало жалко. А вот о нас они не подумали, когда гонорарий за свою трепотню получали. Это нас пожалеть надо! Это мы живем хуже каторжных.

— Не кричи, и без того голова раскалывается.

Следователь сразу превратился в заботливого мужа:

— Ах, душечка, надо бы доктора пригласить. Хочешь, я за ним пошлю… Почему ты совсем не думаешь о своем здоровье? Так нельзя. Жизнь человеку дается однажды, и ее надо беречь…

Александровская метеостанция Сахалина регулярно давала сводки в Главную физическую обсерваторию страны в Петербург, она же обслуживала и китайскую обсерваторию Циха-вэй в окрестностях Шанхая.

Работу станции возглавлял Сидорацкий — желчный человек из старых народовольцев, но от политики давно отошедший в нейтральную зону циклонов и антициклонов. Полынов — под фамилией своего «крестника» — взял на себя наблюдение за облачностью и влажностью воздуха, работая с психрометром Асмана и гигрометром Соссюра. Сидорацкий заранее предупредил его, что классификация облаков требует знания латыни.

— Не волнуйтесь, — ответил Полынов. — Я не перепутаю цирростратус, перисто-слоистые облака, с альтокумулюс, облаками высококучевыми… В латыни я разбираюсь как аптекарь.

Метеостанцию однажды посетил Ляпишев, который, как бы подтверждая свою репутацию либерала, не погнушался протянуть свою руку «политическому» Сидорацкому:

— Порадуете ли нас хорошей погодой?

— Плохая для нас, она всегда будет хорошей для природы. Мне давно, уже все безразлично на этом свете, я знаю, что на Земле бывал ледниковый период, а посему стоит ли ломать голову над улучшением человечества, если ледниковый период все равно повторится, а тогда выживут одни лишь микробы.

Михаил Николаевич ответил, что будущее планеты его мало волнует, зато, как юрист, он вынужден улучшать человеческую породу — посредством кандалов, тачек, карцеров и прочих воспитательных инструментов, изобретенных ради гуманных целей.

— Не я же это придумал! — обидчиво сказал губернатор. — Еще ваш любимый герой Робеспьер высказал блистательный афоризм: «Щадить людей — значит вредить народу…» А у вас, я вижу, новый сотрудник? — заметил он Полынова.

Полынов ответил четким кивком головы, резко вскинув подбородок в конце поклона, что очень понравилось губернатору.

— Вы, случайно, не были офицером?

— Нет. — После краткого раздумья Полынов добавил, что ему пришлось воевать: — На стороне буров в Африке, там сражалось немало русских, помогая бурам вколачивать первый громадный гвоздь в пышный гроб викторианского величия.

— О! Вы, наверное, отлично стреляете?

— Буры… да, — скромно отозвался Полынов. Ляпишев справился о его образовании. В чужой скорлупе семинариста Сперанского было слишком неуютно, потому Полынов, кажется, решил вылезать из нее, придумывая себе новую биографию, в которой правда перемежалась с выдумкой:

— Я получил политехническое образование.

— Где, в Петербурге?

— Нет, в Брюсселе.

— А за что угодили в мои владения?

— Да так, нелепая история, — вроде бы смутился Полынов. — Конечно, не обошлось без рокового вмешательства женщины.

— Сочувствую вам, — сказал Ляпишев. — Весьма сочувствую…

Сидорацкий извинился, что коснется политики:

— Как бы я ни презирал это занятие для престарелых швейцаров, любящих от скуки читать газеты, все-таки мне любопытно знать: не грозит ли России война с японцами?

— Многое зависит от позиции англичан. Лондон — вот главный рычаг, толкающий самураев к войне. Впрочем, ваш научный коллега, наверное, не испытывает особых симпатий к англичанам.

— Да, ваше превосходительство, — отвечал Полынов. — Я до сих пор сожалею, что Наполеону не удалось высадить свою армию на берегах Альбиона! Этот парень с челкой, как у хулигана с питерской Лиговки, вправил бы мозги милордам, после чего, смею надеяться, они не смотрели бы на людей другой национальности, как чистоплюи глядят на поганую сороконожку.

Михаил Николаевич искренно расхохотался.

— Вы мне нравитесь, — сказал он. И снова, как в первом случае, последовал четкий кивок головой, и человек, по суду лишенный чести, выпалил:

— Честь имею, ваше превосходительство!

Полынов вернулся домой. Анита ожидала его перед зеркалом, и голова у девчонки кружилась от красоты ее новых нарядов. Но однажды, когда Полынов менял на себе рубашку, она вдруг заметила на его теле два звездообразных шрама.