Просвещенные - Мигель Сихуко

Мы все так внимательно слушаем, что даже не замечаем, что туалет освободился. Парень позади нас что-то говорит, и все мы заходим в кабинку и запираем дверь. Парень бросает на нас подозрительный взгляд. На секунду мне становится слегка не по себе. Ровно на секунду. Потом я вспоминаю, что это Манила. Как приятно вернуться домой!

В туалете по рукам идет пара пакетиков, и мы делаем понюшки с кончиков ключей. Свой пакетик я не вытаскиваю. Порошок доходит до меня, я нюхаю и передаю Митчу. Он черпает кончиком специально отращённого на розовом мизинце ногтя.

— Это все этот мудак Нуредин Бансаморо, — говорит Е. В., постукивая по пакетику, чтобы понять, сколько у него еще осталось, — я вам говорю. Он копает под правительство. Все, что он делает, — это для отвода глаз. Это как, помните, на литературе: «Ведь князь потемок — тоже дворянин»[116].

— Да ни фига подобного, флигга[117], — говорит Маркус. — Это мусульмане. «Абу-Сайяф».

— Ага, только Бансаморо и «Абу-Сайяф» — тема монопенисуальная, — не унимается Е. В.

— Узко мыслишь, чувак, шаблонно, — разъясняет Маркус. — И те и другие поклоняются Аллаху, но это не значит, что они заодно.

— Говорят, — встревает Эдвард, — что все это из-за любовного треугольника между гребаным Эстрогеном и этой телочкой Витой Новой.

— Президент Эстроген — вот это кора! — прыскает Митч.

— Любовный треугольник, — говорю, — движущая сила любой истории.

— Все дело в сиськах Эстрогена, — говорит Эдвард, — страх отрастить сиськи — движущая сила любого мужчины.

— Вита Нова, — припевает Митч и крутит бедрами, — а-йе! Поскорей бы она опубликовала эту запись. Чувак, с которым я играю в бейсбол, — сержант морской пехоты Джоуи Смит — все приговаривает: конфетка такая, что слюни текут, четкая ТМДЕ. Чувак, эта Вита знает код запуска моей межконтинентальной баллистической ракеты.

— А что такое ТМДЕ? — спрашиваю я.

— Темнокожая машинка для ебли, — поясняет Е. В.

— Не гони, флигга. Это «Абу-Сайяф», стопудово, — настаивает Маркус. — А есть еще нюхнуть?

— Что еще за флигга?

— Филиппинский негр, — говорит Е. В.

— Так и что было дальше? — говорит Маркус.

— С чем? — не понял Е. В.

— С головой, — уточняю я.

— А дальше то, — продолжает Митч, — что мы подзываем привратника. Вот кто удивился так удивился. Этот гондон делает шаг назад, поворачивается и выблевывает весь свой завтрак. Метра на два. Я только в «Экзорцисте» и видел, чтоб так далеко блевали. Но мы-то с Мелом на него гоним, так? Мы-то думали, что он нам мозг вынимал с этим бассейном. А теперь решили, что это он голову оставил специально, чтоб мы ее нашли. И приказываем ее убрать. А он такой стоит и пялится на нас. Потом приходит с нашим водителем. Сам тащит сачок для бассейна, у водителя — обувная коробка. И давай запихивать голову в коробку, но эта хрень там не помещается. Они ее крутят то так, то этак, а голова на них такая смотрит: типа чё за нах? Они, значит, идут обратно в дом, а когда возвращаются, за ними семенит стайка служанок, но те останавливаются на лестнице и ближе подходить не хотят. Привратник несет мамину шляпную картонку. Они сачком запихивают голову в картонку — и она-то как раз подходит идеально. Тут мы с Мелом идем в нашу комнату и вырубаемся. И самое смешное, что уже днем мама приходит в нашу комнату и будит нас: типа надо идти в церковь. Мел потом сказал, что вовсю уже отдался Маше Кулачковой и был уже готов прыснуть и тут вваливается маман. А она злая как черт, орет на нас в потемках. И такая: ну почему нельзя было взять полиэтиленовый пакет или еще что-нибудь? Это ж от Бергдорфа картонка! Мы с Мелом, короче, такие спрятались под простынями и хихикаем. Ну, маман, короче, врубает свет и сруливает, оставив дверь открытой, чтоб кондиционированный воздух уходил. Сучка.

* * *

Среди музыки, темноты и огней наш протагонист стоит в окружении знакомых голосов. Когда его друзья улыбаются или смеются, он тоже смеется, даже если не слышал шутку. И по первому же призыву поднимает стакан. Он быстро допивает, чтобы был предлог удалиться к бару. Привычная уже тактика чревата тем, что он напивается раньше всех. Сегодня все происходит еще быстрее. Он снова идет к бару.

Бармен наливает уже тепленькому протагонисту односолодовый «Лагавулин». К нему подходит женщина с короткой стрижкой, старая институтская подруга. «Привет, Сара», — говорит он и протягивает руку. Они тихонько переговариваются. Когда она уходит, он оставляет нетронутый виски на стойке и незаметно сливается. Он проталкивается сквозь толпу на входе, раздвигая людей, как занавески. На него удивленно оглядываются.

Он едет в гостиницу на такси, ложится в кровать, погруженный в мысли. Пакетик кокаина на столе. Однажды он сказал своему психоаналитику, что хочет избавиться от зависимости ради Мэдисон. Но это было не совсем так. Он никогда не говорил доктору Голдман, что у него есть ребенок. Он думает о том, что ему рассказала Сара. И проговаривает все, что должен был сказать в ответ. Он вспоминает, как однажды наблюдал Криспина за работой; под молоточками пишущей машинки из букв получались слова l'esprit de l’escalier. Он часто вспоминает это выражение. Ощущение, складывающееся из текстуры дверной ручки, звона ключей, движения защелки, стука каблуков по лестнице, отражающегося эхом, как смех, — ха, ха, ха, ха. Все оставленные без ответа вопросы, уверения, извинения, пикировки. Он боится, что, когда придет время платить по счетам, ему нечего будет сказать.

Он берет мешочек, подносит к унитазу и говорит вслух: «Какой смысл?» После чего нарезает несколько дорог прямо на столе, где они смотрятся как стрелы, указывающие в разных направлениях.

Потом у него появляется ощущение, будто за ним следят. О нем говорят, осуждают. Где-то вдалеке кричит петух, небо начинает светлеть. Его сердце стучит в такт дешевому настольному будильнику. Потом сердцебиение замедляется до нормального. Время как будто бы тоже снизило темп. Свет уходит из мира.

Он сидит за ундервудом и увлеченно печатает. Потом это уже не пишущая машинка, а ноутбук, он собирает материал для рассказа о распятии и тут натыкается на незнакомое имя. Архиепископ Нижегородский Иоаким был распят возле Царских врат в севастопольском соборе в 1920 году. Пораженный не столь далекой датой, он решает справиться в «Википедии», где обнаруживается следующий текст: «Он был большой и толстый лучший драг Сатанана жрак детак, вот обезьяны его и распяли». Дальнейшие изыскания показали, что это неправда. Распяли его большевики. Он выходит из кабинета, идет по коридору и видит, что синяя дверь раскрыта настежь, а за ней пыльная, залитая слепящим солнцем Джейн-стрит. Мужчина волочит по земле тело, как мусорный мешок. «Ты опоздал», — говорит он, отпустив безжизненную кисть. Это труп Криспина. Мужик толкает его в толпу, где с него срывают одежду. Он видит свою эрекцию, и ему становится ужасно стыдно. Охранник в синей форме кладет ему на плечи тяжелый брус. «Это называется патибулум, — шепчет ему на ухо какая-то женщина. — Ты найдешь своего ребенка, если сможешь высвободиться». Его толкают, и, присоединившись к процессии, он доходит до вершины холма. В толпе слышен трескучий транзистор, играют Air Supply[118]. Это сон. Если постараюсь, я смогу его контролировать. Его кладут на спину и вколачивают семидюймовые гвозди между пястными костями. Патибулум поднимают и крепят на вертикальный столб. В плюсны ног вбивают еще один гвоздь. Он видит отвращение и жалость на лицах в толпе и тогда только чувствует боль. Становится нечем дышать. Он подтягивается на пронзенных ладонях, чтобы вдохнуть воздуху. Я могу убежать. Языки пламени вздымаются к его ногам. Он сникает. Снова подтягивается, чтобы выдохнуть. Я могу сойти прямо сейчас. Чем больше он свыкается с болью, тем сильнее она становится. Солнце жжет еще безжалостнее. Женщины проходят мимо, обмахиваясь пластиковыми веерами с изображением его деда. «Смотри, какая у него сморщенная пиписька», — говорит Анаис. «А эти его куриные ножки», — вторит ей Мэдисон. Доктор Голдман, поглядывая на часы, напоминает: «Остерегайтесь ситуаций, которые могут привести к поражению». Подходит Роберт Де Ниро в роли Аль-Капоне, во фраке, поигрывая бейсбольной битой. Вдруг он становится президентом Эстреганом, в боксерском халате зеленого шелка. Два элегантных взмаха битой — и его ноги сломаны. Ему не на чем держаться, он задыхается. А ведь я еще многого не успел сделать. Гул толпы напоминает морской отлив. По обеим сторонам от него к патибулумам прибиты двое воров. Он слышит удары, как будто кто-то стучит на пишущей машинке в соседней комнате. Он вдруг садится в кровати и смотрит на телевизор, в окно, смотрящее на другие окна, на чайные пакетики возле электрического чайника на столике. Несколько секунд он полностью потерян. Потом дождь за окном напоминает ему, где он находится.