Подозреваемый - Юрий Азаров

Я испытал глубокое чувство стыда, представив встречу с Петровым и Даниловым, Шиловым и Назаровым. Если раньше сверлила постоянная мысль: что-то надо менять, что-то надо делать с собой, то теперь желание изменить что-либо в моей жизни исчезло. Я просто не знал, что надо менять.

В состоянии полной поверженности я пробыл весь день. Вывел меня из равновесия Шамрай.

— Потолковать надо, — сказал он, присев на мою койку.

Я безразлично посмотрел на него и пожал плечами: потолковать так потолковать.

— Кулон, — сказал Шамрай шепотом, — спрятан в дубовой роще.

Меня уже не интересовал кулон. Меня уже ничто не интересовало. Охватило жуткое равнодушие. Какие-то признаки грядущего разочарования проявлялись и раньше, но такое полное осознание пресыщенности и безучастности меня настигло впервые.

— Я спекся, — сказал я Шамраю. — Понимаешь, готов.

Шамрай, надо отдать ему должное, был наделен и природным умом, и интуицией.

— Мне одна дорога. Крематорий, — сказал я едва слышно.

— Это ты брось, — тихо сказал Шамрай. — У тебя все впереди… Кулон…

— Оставь это… — я посмотрел ему в глаза. — У меня в жизни было несколько привязанностей. Это обе черногрязские старухи. Кто-то их убил. И я хотел, если хочешь знать, найти убийцу. Тебе этого не понять.

— Напрасно ты так считаешь, — обиделся Шамрай.

— Я попал сюда потому, что шел по следу убийцы…

— Это Лукас? — тихо проговорил Шамрай.

— Да, — встрепенулся я. — Ты его знаешь?

— Он не убийца.

— Это точно?

— На сто процентов. Я знаю, кто убил старуху, — сказал Шамрай, придвигаясь ко мне и крепче обхватывая меня своей лапищей за плечо.

— Кто? — наивно спросил я.

— Э-э-э, голуба, — рассмеялся Шамрай, — так дело не пойдет. Ценная информация чего-то да стоит.

Он похлопал меня по плечу и совершенно доверительно спросил:

— Ворона знаешь?

— Нет.

— Это ты брось.

— Не знаю.

— Он приходил под видом следователя.

— Щеглов?

— Может быть.

— Он и убил старушку. Сука, и мне все карты спутал. Живет он на Королева, тридцать шесть.

— Зачем ты это говоришь?

— Сам думай, для чего. У меня к тебе две просьбы, — Шамрай снова притиснулся ко мне, — голуба моя, друг ты мой, век свободы не видать. Первая просьба — не трогай Сашку. Вторая — уезжай из Грязей. Не послушаешься — прикончу.

Во мне вдруг все вспыхнуло, а Шамрай, куда девалась его любезность, прошипел на ухо мне:

— Убью. Как муху задавлю.

— Мразь! — заорал я что есть мочи.

Шамрай ударил меня коленом в пах. Я упал. Лежал почти у Гришиных ног. Сеня был на допросе. Вася и Гриша глядели на меня с явным безразличием. Шамрай еще раз ударил меня ногой в бедро.

— Мразь! — заорал я, защищаясь от очередного удара.

Загремел засов.

Шамрай бросился ко мне со словами:

— Зашибся, голуба моя. Что с тобой, детонька?

— Опять творятся безобразия? — спросил человек в форме. — По карцеру соскучились.

— Зашибся, — ответил Шамрай. — Поскользнулся и упал.

— Смотри у меня, — погрозил охранник.

Шамрай помог мне лечь на кровать. Укрыл одеялом.

— Поспи, дорогой. Поспи. И подумай.

— А мне думать нечего, — ответил я.

Меня оставили в покое. В камере мне надоели все, кто был в ней. Я глядел в потолок и слышал, как Шамрай разговаривал с Гришей и Васей. Он подмял их. Те боялись его. Снова всколыхнулось все во мне. Заклокотала ненависть. Так пролежал я два часа. Рисовал картину: вот я иду к окну, натыкаюсь на табурет. На нем кружка. Хватаю табурет и что есть силы бью им по черепу Шамрая. Окно осветилось последними закатными лучами. Синие сумерки наполнили камеру. Тяжело вздыхает Гриша. Ворочается на койке Вася. Сеня что-то подсчитывает на бумажке. Посапывает, отвернувшись к стене, Шамрай. Я вижу его огромный затылок. Ничего не стоит подойти и садануть по черепу. И легче сразу станет. Отомстить за себя и за Екатерину Дмитриевну. Почему-то у меня нет сомнений: это он убил Екатерину Дмитриевну. Страшная боль уже прошла. Я попробовал встать и снова кольнуло в боку. Подойти и садануть по башке! Нестерпимо хочется садануть. Это он приезжал к Сургучеву. Его видела Катенька. Брезентовая куртка и большая-пребольшая шапка. Это он. Садануть? Из-за угла? Нечестно? А он влупил честно? Зверь. Я засыпаю. И тут же вскидываюсь. Волосатые руки тянутся к моему горлу. В камере тишина. Рядом с табуреткой маячила огромная голова. Лунный свет проливался в вышине поверх головы. Освещенными оставались лишь табурет да кружка, поблескивающая белыми краями своими.

Костя ждал Петрова, а тот был в командировке. Вскоре Петров возвратился, и Костя подкараулил следователя возле его дома.

Костя рассказал обо мне все, как было.

Петров тут же разыскал меня и добился моего временного освобождения.

— Вы даже не представляете, что вы натворили. Совершили самое тяжкое преступление — подняли руку на блюстителей порядка.

— Я не поднимал.

— На то есть документальные свидетельства. Вас спасает пока что только одно. В протоколе записано, что вы находились в невменяемом состоянии.

— Да не было этого…

— В этом ваше спасение… Не отказывайтесь.

Мне хотелось сказать ему, что, может быть, стоит сразу согласиться и с другими подозрениями. Я убил двух женщин, ограбил, хотел бросить в колодец Лукаса, а потом запил и решил мимоходом уничтожить одного-двух блюстителей порядка. Так, для ровного счета.

Саркастический настрой изнутри разъедал меня, но я сдерживался. Петров был единственным человеком, кроме Кости, который официально пытался доказать мою невиновность. Я знал и то, что это ему нелегко. Солин другого мнения. Любопытная вещь, душа Петрова ориентирована на добро, он исходит из позитива. Но разве можно, думал я, работать в соответствующих органах и исходить из того, что каждый человек (имеющий так или иначе отношение к преступлению) честен по своей природе. Разве можно искать зло и подозревать его в каждом, кто соприкасается с ним. Если это так, то Петров просто играет со мной.

Но откуда столько мягкой сердечности в нем? Даже доброжелательности по отношению ко мне. Конечно, я понимал, у него, должно быть, предостаточно данных и улик, чтобы не считать меня преступником. Он ни о чем мне не говорит. Что он там уже накрутил в своем расследовании, я не знаю. Все идет обычным своим ходом, следователю интересен сам процесс, как мне интересен процесс написания книги. Ему повезло и в том, что я оказался в тюрьме рядом с Шамраем. "Раз в столетие бывает такое!" — заметил Петров, потирая руки. Меня эта реплика покоробила. Он, видите ли, взволнован: раз в столетие! А у меня даже сил нет проклинать те минуты, когда я решился с Костей отправиться на стадион. Я заметил, что мои силы действительно поиссякли. Ожидание смешалось с отчаянием. "Это всерьез и надолго", — сказал мне Петров. И как только были произнесены эти слова, новая волна отчаяния накатила на меня. Я понял, что наступил тот момент, когда сам начинал верить, будто я и впрямь причастен к преступлению. И не потому, что устал отрицать обвинения, а потому, что все нити, связывающие меня с нормальной праведной жизнью, были обрублены. Чужие взгляды, жесты, слова, даже вещи — всё напоминало о том, что отныне я подозреваемый. Так хотелось найти человека, который бы не воспринимал меня как потенциального преступника. Мне казалось, впрочем так оно и было на самом деле, я входил в электричку, и все расступались, а стоило мне сесть — соседи либо вставали и уходили прочь, либо прятали сумки. Нелепо, но я стал видеть в совершенно незнакомых людях обвинителей, свидетелей по моему делу.