Командир штрафной роты - Владимир Першанин

— Много ты видел, — с трудом ворочал челюстью Грищук. — Пока ты вверх воронкой валялся, я пошти ленту выпустил.

— Герой, — согласился Сочка и осмотрел при свете зажигалки рот Грищука. Сообщил, что вышибло всего три зуба, и ранением это не считается. Потом предложил Загорулько:

— Давай руку лечить буду.

— За часы, что ль?

— За так.

Над углями тлевшего костерка Иван накалил нож. Отыскал бинт и чистую портянку. На портянку он велел желающим помочиться. Илюшин покачал головой, увидев красную распухшую ниже локтя руку пулеметчика. Осколок навылет пробил мякоть. Нашарил в сумке флакон с остатками одеколона. Граммов десять, не больше. Здоровенного пулеметчика держали за руки и за ноги сразу несколько бойцов. Иван, сопя, разрезал входную, потом выходную рану и стал выдавливать всякую дрянь. Загорулько матерился, сучил ногами. Иван поддел окровавленную нитку, выдернул ее.

— Гимнастерки обрывок вбило. Ты ж ее не стираешь. Бациллы!

— Сам ты бацилла, — взвыл Загорулько. — Режь быстрее.

— Резать уже нечего. Выдавливать надо. Спицу бы с резинкой, дренаж сделать. Ну, сойдет пока и так. А ты не ори! Рассказывай лучше, как четыре «максима» просрал.

Иван безжалостно выдавливал остатки гноя из ран, потом затолкал куски бинта, смоченного одеколоном, в отверстия и плотно стянул руку полоской тряпки, пропитанной мочой. Когда закончил, оба были мокрые от пота. И маленький доморощенный лекарь, и здоровенный бугай Загорулько.

Потом завоевавший авторитет Сочка взялся за Николая Фролика, раненного осколками в ноги. Мой тезка терпеливо переносил боль, только тяжело вздыхал. Повеселевший Загорулько рассказал про свою карьеру пулеметчика.

В учебке Василий Фомич Загорулько видел пулемет только издали. Да и проучился он недели полторы. В марте сорок третьего новобранцев срочно бросили навстречу немецким войскам, наступающим на Харьков.

— Змиевка село называлось. На всю жизнь запомню, — курил самокрутку и, наблюдая за Сочкой, рассказывал обычно неразговорчивый Загорулько.

Василия Загорулько включили в состав пулеметного расчета из-за большой физической силы. Целиком четырехпудовый «максим» на загорбок взваливал и один перетаскивал на запасную позицию.

— Полдня третьим номером побыл, потом заменил второго. Гляжу, командир расчета, хоть и обученный, нервничает, дергается. Ленту заедает и бьет куда попадя. Отодвинул я его и сам себя первым номером поставил. За сутки научился кое-чему. Можете верить, а можете — нет, я под той Змиевкой немцев человек двадцать побил. Может, и больше. А у них что? Минометы! Они дуром своих гитлерят на меня больше пускать не стали, а минами давай забрасывать. Взводный велел позицию менять. Тут меня и шарахнуло. Поднялся — взводный и бывший первый номер по кускам разбросаны. У кого руки, у кого ноги оторваны. Третий номер, из новичков, трясется и с коробками ленточными топчется. От пулемета — одни железяки, в меня штук двадцать осколков попало. За каждого убитого немца по осколку получил. Крикнул пареньку, сил хватило, мол, бросай свои ленты и помоги выбраться. Ну, кое-как до санбата дотащился. Половину осколков там вытащили, а остальные в госпитале.

Всего исполосовали. Три месяца прокантовался, пока раны заросли. В запасном уперся, я, мол, повозный, а мне красноармейскую книжку тычут. Мол, ты пулеметчик! Да еще сержанта присвоили. Снова на «максим» поставили. Старый, шестнадцатого года выпуска, кожух толстый и на щитке вмятины от пуль. С ним, наверное, на Гражданской еще воевали.

— Хороший был пулемет? — спросил кто-то из бойцов.

— Ничего, исправный. Колеса изнутри деревянные. Разбило его при бомбежке, когда к Днепру шли.

— А ты, значит, уцелел?

— Тебе б легче стало, если бы меня вместе с ним разбомбило? — беззлобно огрызнулся Загорулько. — Так я из него тоже добро успел пострелять. Броневик фрицевский поджег да и счет увеличил. За что и орден получил.

Рассказ Загорулько, как разбивали два остальных пулемета, а он жив остался, я не дослушал. Илюшин отозвал меня и Олейника в сторону. Прикинули, что имеем. Двадцать четыре человека, пятеро раненых. Из оружия — один ручной пулемет Дегтярева, штук пятнадцать автоматов (неплохо!), винтовки, гранаты. Патронов не слишком много, но на первое время хватит.

— Мужики, — сказал капитан, — отсидеться нам не дадут. Не фрицы, так бандера добьет. Надо к своим пробиваться. Ты, Николай, возьми Грищука, еще кого-нибудь. Версты три пройдите, осмотритесь. Решим, куда дальше двигать. Деньги есть?

Мы, три оставшихся офицера, наскребли с тысячу рублей. Еще тысячу Илюшин приказал взять из запасов покойного старшины Букреева.

— Потом вложим. Постарайтесь еды на каком-нибудь хуторе раздобыть. Самогона… и обязательно заплатите.

— Кроме Грищука я взял молодого кучерявого парня из тыловиков. Фамилию не помню, звали Степан. Лучше было бы прихватить Леонтия или Сочку — надежные ребята. А этот неизвестно, как себя поведет. Но мне было жаль своих верных помощников. И в хвост и в гриву их пихают. Пусть кучерявый в разведку сходит. Грищук шагал впереди, я — следом и позади — Степан. У нас с Грищуком были автоматы, у кучерявого — карабин.

Что идет немецкое наступление, чувствовалось во всем. Проносились вдалеке самолеты, где-то гремело и ухало. Километра через два вышли к хутору. Осмотрелись и, оставив Степана на опушке, пошли к дому.

Длинный, как жердь, сутулый мужик лет сорока совсем не походил на кулака из учебника истории, хотя хуторок был из зажиточных. Добротный дом, хозяйственные постройки, большое скошенное поле. Мужик сразу сообщил, что кругом немцы и нам желательно побыстрее уйти.

— Побьют усих, — закончил он короткий разговор.

— Вы за нас не бойтесь. Пусть немцы боятся, — вежливо ответил я, доставая пачку денег. — Нам хлеба, картошки или каких других продуктов купить необходимо. За все заплатим.

— Самогона четверть, — добавил Грищук и, держа руку на стволе автомата, быстро заговорил с хозяином по-украински.

Не знаю, что он ему втолковывал, вроде не угрожал, но мужик снял картуз и согласно кивал головой. Грищук с распухшей челюстью, разбитыми губами, обвешанный гранатами, к шуткам не располагал. Хозяин явно побаивался своего земляка. У дверей стояла вся его семья: жена, трое детей, дед с бабкой. Я сунул хозяину деньги. Через десяток минут мы загрузили в вещмешки чугунок вареной и ведро сырой картошки, пару шматков старого желтого сала. Хлеба хозяин пожалел, дал всего одну ковригу. Зато наполнил три фляжки самогоном, а хозяйка принесла ветхую корзину без ручек, наполненную вперемешку огромными солеными огурцами, мелкими яблоками и вареной свеклой.

— Не жмись, — прошепелявил Грищук. — Две тысячи советских рублей получил. Хлеба и самогона добавь.

Хлеба нам больше не дали, но принесли десятка полтора яиц и бутылку самогона. Я вдруг вспомнил про барсучий жир, который в наших краях, в Ульяновской области, использовали как лекарство: заживляли раны, лечили желудок, и попросил хозяина дать немного.