Ненастье - Алексей Иванов

А Яр‑Саныч и вправду отлично помнил, что такое деньги. Жена, дочки, совесть, любовь, смерть — про это он забыл, а про деньги не забыл. И только зрелище купюр доказало ему, что у него больше нет деревни Ненастье, его убежища, единственного его наслаждения и утешения. Яр‑Саныч разбросал синие купюры по бурой картошке на газетах, а потом сел на пол и заплакал. Они его обокрали. Они его выгнали и хотят убить. Суки позорные. Суки!

В холодильнике у него хранилась бутылка водки для компрессов. Он поднялся на дрожащие ноги и побрёл к холодильнику.

В половине двенадцатого ночи в прихожей Яр‑Саныча звякнул звонок. Яр‑Саныч не слышал; пьяный, он спал на полу. Входная дверь приоткрылась — Яр‑Саныч забыл запереть её. В квартиру осторожно заглянул Витя Басунов.

Он явился, чтобы порасспрашивать Яр‑Саныча о Германе. И с первого же взгляда он узнал всё, что мог узнать. По всей квартире горел свет. В большой комнате на полу в грязной картошке валялся грязный пьяный старик. А вокруг были разбросаны денежные купюры — сотни синих купюр.

Ясно, что деньги занёс Неволин. А старпёр, похоже, ужрался от радости. Значит, Неволин где‑то рядом, никуда не делся из Батуева, прячется.

Басунов вошёл в комнату, переступил через ноги храпящего Яр‑Саныча, наклонился и подобрал купюры — ну, штук тридцать можно взять: столько и не заметят. Затем Басунов снял с ковра на стене двуствольное ружьё «Зауэр» — карабин‑бокфлинт, когда‑то подаренный Куделину Лихолетовым. Ещё бы патроны к нему… Басунов ходил по комнатам и выдвигал ящики в шкафах и столах. Ага, вот и коробка с патронами — среди гвоздей и шурупов, рядом с электродрелью. Басунов сунул коробку в карман. Ружьё он завернул в ватник Яр‑Саныча, чтобы донести до машины незаметно, вышел в подъезд и аккуратно защёлкнул за собой дверь. Никто не узнает, что он здесь был.

Часа в три ночи Танюше на сотовый телефон позвонила соседка Яр‑Саныча тётя Роза. Танюша ещё по‑прежнему жила в общаге.

— Тань, ты бы приехала к отцу своему, — попросила тётя Роза. — Он тут пьянущий в жопу, никогда его таким не видела. Ходит по подъезду, звонит в квартиры, просит водки продать. Купи ему там флакон по дороге…

Таня собралась, вызвала такси и поехала домой.

Она увидела деньги среди картошки — и без сил опустилась на диван.

Яр‑Саныч на кухне звенел горлышком бутылки о рюмку, а Танюша в пальто и берете сидела на диване и ревела от счастья.

Конечно, деньги — от Германа. Он здесь, в городе! Он отдал Яр‑Санычу долг за Ненастье. Он ничего не забыл. Он никого не бросил. Он не забыл и не бросил её, свою Пуговку! Просто ему надо сейчас прятаться. Так получилось. Но он рядом, хотя и невидимый. Он ходит мимо неё, глядит на неё из толпы, он молчит, он в темноте, но всё равно он её охраняет от зла, оберегает от беды! Потом он придумает способ и заберёт её, увезёт её, унесёт, спасёт. Как она могла подумать, что он предал её? Дура, дура, дурёха! Он её никогда не оставит! Это же Герман, Гера, Герочка, её солдат!

А он в это время ехал плацкартом в поезде Казань — Тюмень. Почему‑то он не смог заснуть: ворочался под байковым одеялом на своей нижней полке, наконец, встал, оделся и заказал себе чай с печеньем. В полутёмном вагоне среди спящих людей Герман пил чай, смотрел в окно и слушал, как громко и раскатисто под полом вагона бьют по рельсам колёса, а в ответ тихонечко позвякивает ложечка в стакане на его столе. Он думал о том, что совершил.

Всё сделано безупречно. Он взял фургон и никого даже не поранил. От погони ускользнул. Положил деньги на счета — вернее, завёз Флёрову. Отдал долг Яр‑Санычу. Надёжно спрятал мешки с наличкой в Ненастье. Замёл следы. Сейчас при нём новые паспорта и банковские карточки, внушительная сумма, достаточная для жизни на нелегальном положении. Но почему в душе ощущение катастрофы? Откуда это невыносимое гнетущее томление?

Он старался не думать о Танюше, переключал себя на мысли о тайнике. Эти мешки в старом погребе… Хорошо ли он замаскировал полянку? А вдруг натоптал тропу?.. Он напрягался, но не мог вспомнить, куда дел лопату, которой закапывал яму?.. Бросил рядом в кустах?.. А если из‑за того, что под землёй пустота, грунт сверху дольше сохраняет тепло, и его полянка обтаяла, хотя всё вокруг заснежено, и любому специалисту будет ясно, что под этой полянкой что‑то находится?.. И точно ли его никто не видел?.. Кажется, через участок от него в каком‑то домике светилось окно…

Герман понимал, что сам себя терзает беспричинной мнительностью, но не мог остановиться, успокоиться. Так бывало, когда уйдёшь из дома и вдруг начинаешь переживать: «А ведь я утюг не выдернул из розетки!..» Истомившись, Герман сунул ноги в ботинки, вышел в холодный тамбур и прижался лбом к окну. Мешки в погребе… На дачу наверняка рано или поздно явятся следователи — хотя бы просто так посмотреть, проверить… Вдруг их насторожит, что на даче нет погреба?.. А вдруг дачу снесут уже зимой?.. Он не контролирует ситуацию, а потому изнывает впустую…

В тамбур выглянула проводница.

— Зуб болит? — с сочувствием спросила она.

— Болит.

— Загляни, анальгин дам.

Герман смотрел на тёмные пространства, по которым катился его поезд. Луна в бледно подсвеченном размыве бегущих облаков. Какие‑то тревожные массы — наверное, перелески. Гудящее ощущение высоты, пока состав летел по насыпи, а понизу россыпью мелькали дробные косые плоскости, словно темнота стеклянисто замёрзла узкими гранями и рёбрами: это были скаты заиндевелых крыш в спящих посёлках. Тоскующе взмахивали крылья полей.

Нет, пока что он не может уйти из Ненастья. Ну никак, хоть ты сдохни. Из него словно душу высасывает. Что его тянет обратно? Страх за мешки с наличкой? Любовь к Танюше? Память о прожитых в Батуеве годах? Да не важно. Просто он не может уйти. На ближайшей станции он покинет этот поезд и возьмёт билет обратно до Батуева. Иначе задохнётся.

Вот так же было в Афгане, в тех камнях у моста через речку Хиндар. И уйти невозможно — и оставаться незачем: это бессмысленно, опасно и нелепо. Шумела ледниковая вода на валунах под балками моста; с треском горело масло в погибшем танке; посечённые пулями чинары торчали сквозь пыль, что висела над стенами расстрелянного с вертолётов кишлака Хиндж… И что делать солдату, чтобы не погибнуть и не пропасть без вести?

* * *

Автоколонна завела моторы в самое глухое время — в половине пятого утра. На дивизионном КПП караульные сбросили на дорогу цепи и вручную откатили с проезда насаженное на колесо толстое бревно с шипами из стальных уголков. Ярко‑синяя афганская луна озаряла долину Шуррама не хуже осветительной авиабомбы, но машины, проезжая мимо капонира перед КПП, всё равно выключали фары, соблюдая на марше светомаскировку. Колонну составляли три БМП, десяток БТР и полтора десятка грузовиков: «наливники» с дизельным топливом, трёхосные «зилки»‑кунги, «Уралы» повышенной проходимости и пара плоскомордых «шишиг» с брезентовыми фургонами. В центре, задрав длиннющую пушку, двигался командирский танк Т‑62, обвешанный плитками динамической защиты.