Карта Талсы - Бенджамин Литал

Я вышел в коридор и прошел мимо Лидии, а потом только понял и остановился. Она тоже обернулась, ее фигура выделялась в толпе, она хоть и ссутулилась, но держала себя в руках. Она поманила меня пальцем, и мы отошли в сторону, встав в застеленную ковром нишу возле фонтанчика с питьевой водой.

Веки у нее дрожали, она собралась с силами, секунду помедлила, а потом кивнула.

– Она ушла.

Когда Лидия произнесла эти слова, по моим щекам полились слезы.

– Да, – сказал я. Лицо было мокрым, как от пота. – Я просто… – Я тупо смотрел. Голос обломился, как ветка.

Лидия принялась качать головой, словно отбивая такт. Она тоже плакала.

– У нее образовался тромб, – Лидия резко дернула рукой, – он может дойти до мозга.

Я неосознанно протянул руку и коснулся ткани ее манжеты.

– Когда…

– Я была с ней в палате, заметила, что она совсем притихла.

Я не начал хватать ртом воздух. Я, по сути, наоборот, был неподвижен. Из глаз лишь лились горячие слезы, единственная улика против меня, перечеркивающая мое лицо крестом.

– Лидия, а если это я виноват? Если я ей навредил? Я же мог.

– Я спросила об этом. Не хотела, чтобы оставались какие-то сомнения. Но врачи сказали, что это случилось мгновенно, сегодня около полудня. Твоя совесть более чем чиста, – Лидия снова собралась.

– Но она дергалась. Я схватил руки, а ноги все равно безумно тряслись. Мне пришлось согнуть руки, чтобы она не ударила себя по повязке… Возможно, он тогда мог оторваться – я имею в виду тромб.

– Нет.

– Но, может, тогда он образовался?

– Спазмы у нее были все время. Виновата больница. Медсестра, которая отключила штаны.

Я едва мог вдохнуть, но язык не останавливался.

– Как от костюма астронавта, помню. Эдриен внезапно заговорила. Не знаю. Мне следовало бы подумать…

– Джим, я искренне считаю, что ты был поразительно добр к ней.

Мое сердце расцвело благодарностью. У Лидии закралось в отношении меня крохотное подозрение, и она немедленно все разузнала, в этом она молодец, у нее глубокий и продуманный ответственный подход. Для босса это хорошее качество. Но еще я почувствовал, что она за максимально короткое время дала мне столько своего внимания, сколько могла выделить.

Я пошел в туалет плакать. Для этого нужно было пересечь коридор и завернуть за угол. Я как будто бы спешил поскорее довезти давшую течь бочку с водой. Там я сразу же заперся в кабинке.

Когда происходит подобная трагедия, поначалу это завершенное событие. Тебе не надо его обдумывать, решать, что же оно значит. Потому что оно сильно тебя опередило, и непосредственно осознание потери позволяет с ней смириться. Но потом снова накрывает – опять пронзает боль, и даже сильнее, чем в первый раз. Я стоял, уперев ладони с растопыренными пальцами в обе стенки, закрыв глаза, отчаянно пытаясь обозначить в своих мыслях, кем была Эдриен. Я даже не мог представить себе ее лицо. И меня это бесило. Но хотя бы я мог плакать, не было нужды сдерживать себя в этом… И тут я вспомнил, как она открыла глаза, ее расплющенный красный нос на подушке. А чуть позже тем же утром Эдриен подошла к шкафу и принялась двигать вешалки с обычным девчоночьим апломбом, разговаривая при этом со мной.

Я опустил крышку унитаза и принял позу, которую рекомендуют в случаях укачивания в самолете, опустив голову между колен. Мне хотелось одного – собрать в мешок все, что с нами было, замотать и отдать все скопом Лидии с Родом. Как бумажный пакет с гвоздями. Они бы встряхнули его. И поняли, насколько хороша она была. Теперь я хотел, чтобы все это знали – мне немедленно потребовалось придумать нечто безусловное, мысленный надгробный памятник Эдриен.

Я крадучись вышел из больницы по запасной лестнице, которую показала мне Дженни, по ней же мы с ней ходили на крышу. А в этот раз я пошел вниз и выскользнул через восточное фойе. Но машина стояла с другой стороны больницы. Забирать я ее не намеревался. Я хотел уйти под открытым небом. Это был ужас. Я бежал в ужасе. Я пересек стоянку и пошел вверх по поросшему травой склону, подпирающему шоссе и уходящему вслед за ним на север, впритык с ограждением. Но все равно у меня пока не было ощущения, что я остался один, меня еще могли увидеть из больницы, так что я дождался паузы в потоке машин и поспешил перебраться на противоположную сторону. Через шесть полос. Издалека начали сигналить приближающиеся машины, и, перепрыгивая через ограду с противоположной стороны, я ощутил укол вины – за то, что столько выделываюсь. Я бросился бежать вниз с холма, чтобы скрыться из виду, в поросшую травой ложбину, где пролегала подъездная дорога.

Я тяжело дышал, и от этого как будто бы становилось легче. Над головой нависли тяжелые тучи. Я всю дорогу не сомневался, что пойдет дождь, но этого не произошло. Я успел испытать много различных чувств. Я шел по шероховатой траве, которую, очевидно, косили где-то раз в месяц. Я успел подумать и об этом. Я много о чем успел подумать, и, шагая по этой высокой траве, я как будто бы совершал грубую ошибку, ворошил прошлое. Теперь я могу отметить каждую мысль об Эдриен знаком ее смерти, и, сделав это со всеми своими мыслями, я их в некоторой степени обезврежу. И я сделаю это.

Я надеялся, что она меня не увидела, когда с глаз соскользнула повязка. Может, в поле ее зрения мое лицо было лишь белым шаром или надавившим на нее громадным пальцем. После пяти лет пустоты.

Когда я вышел на Сорок первую, мои мысли уже начали искажаться от усталости. Я присел на пять минут на бордюр, а потом отправился обратно.

В палате я застал Рода и Лидию, они стояли спиной друг к другу и разговаривали по телефону. Лидия махнула мне рукой, прося уйти в коридор, потом вышла сама и взяла меня за руку. По телефону ей выражали соболезнования. Она скорбно поддакивала: «Да. Правда. Ты права, Фрида». Но движения у нее были неуравновешенные. Она завела меня в лифт.

Как только двери закрылись, Лидия прижалась головой к стене. Она состарилась за это время. Ее лицо напомнило мне мою умершую бабушку: эта грустная, но удовлетворенная жизнью улыбка, присущая пожилым женщинам – будто она смотрит издалека. Меня же это делало бессильным внуком – словно я лишь украшение конца ее жизни. И мне было грустно видеть это же выражение на лице у Лидии: застав ее в этот кризисный момент, я как будто бы взглянул на ее семейное древо, на пустоту в ее жизни.

Лифт спускался на своей веревочке вниз, входили еще какие-то люди. Лидия бросила на меня взгляд. Она очень устала, но смотрела на меня на миг дольше, чем следовало бы. Она все равно что выразительно стиснула или пожала мою руку. Я подумал, что моя преданность Лидии была освящена кровью – и в этом лифте, где воздух имел металлический привкус, где разговаривать буквально запрещалось, я поклялся быть благоразумным в вопросах, разворачивающихся неудержимо, пронзая все этажи больницы, растекаясь по всей Талсе. Когда мы выходили из фойе, Лидия опиралась на меня, вцепившись в мою руку ненакрашенными ногтями, я был как бойскаут, помогающий старушке перейти через дорогу.