Кровавое безумие Восточного фронта - Хельмут Нойенбуш

Вместе с танкетками мы отступили. Русская артиллерия вела по деревне огонь одиночными выстрелами, кое-где начались пожары. На важном перекрестке русские отчаянно сопротивлялись. В ходе ночного боя скрещение дорог снова удалось отбить у них. Дело в том, что немецкий пехотинец сумел превратиться в первоклассного солдата и превзойти русского в честном и открытом пехотном бою. Упорно обороняли и другие дома, благо фаустпатронов и пулеметов вполне хватало. В предполье, где атаки были отбиты, лежали несколько убитых русских, тоже героически сражавшихся за свое Отечество и отдавших за него жизнь.

Когда стало известно о прорыве передовых отрядов танковых частей русских вблизи Зигерсдорфа, единственным выходом для нас стало отступление из охваченной пожарами деревни, которую мы на протяжении нескольких дней упорно обороняли. Вскоре нам пришлось участвовать в обороне еще одной деревни, предприняв обычную попытку остановить продвижение Красной Армии карабинами и фаустпатронами. Безрассудный это был приказ, ведь война уже давно была проиграна, Мое состояние непрерывно ухудшалось, силы покидали меня. Шутка сказать, месяц не снимать с ног сапоги, круглые сутки стоять в охранении, почти все время на холоде, скудное питание — и так весь январь и февраль. Ноги болели так, что я едва ходил. Каждый шаг сопровождался приступом боли. Больше так продолжаться не могло. И я на свой страх и риск решился отправиться на поиски медпункта, попросив одного из моих товарищей сообщить командиру батальона о времени и цели моего ухода.

Прихрамывая, я отправился в тыл. Буквально валясь с ног, я добрался до населенного пункта Хохкирх. Там меня остановили два полевых жандарма, мы называли их «цепными псами» из-за металлических блях на груди. Они сказали: «Ага, значит, еще одного дезертира сцапали. Давай-ка с нами». Меня привели в дом, где на первом этаже помещалась временная канцелярия. Там сидел пожилой гауптман. Оба жандарма кратко доложили ему обо мне и снова исчезли. Гауптман сразу разбушевался: «Да как вы смеете? Немедленно назад с оружием, это же дезертирство. Вы знаете, что за это вам полагается расстрел на месте?»

«Мне на это насрать», — ответил я ему. В конце концов герр гауптман, слегка успокоившись, стал меня расспрашивать, почему я покинул подразделение. Я рассказал ему о нескольких неделях боев и отступлении от самой Вислы в снег и морозы, и о донимавших меня сейчас невыносимых болях в ногах. Для наглядности я специально распахнул зимнюю куртку, чтобы он видел мои боевые награды. Гауптман вызвал кого-то из подчиненных и приказал ему разрезать мои сапоги. И тут оба увидели нагноившиеся раны, покрывавшие мои вонючие, грязные ноги в истлевших носках, что, честно говоря, и мне было в диковинку. Тут отношение ко мне разом переменилось, возможно, из-за наград, и гауптман полевой жандармерии вызвал санитарную машину. Это прозвучало для меня «Одой к радости». Кроме того, мне была выдана расписка о сданном оружии и боеприпасах. Я до сих пор храню ее.

«Принято полевым жандармом отделения Ф-1 следующее:

штурмовая (автоматическая) винтовка с двумя обоймами боеприпасов — одна.

ракетница — одна.

Зарядов белых ракет — четыре.

Зарядов зеленых ракет — три.

Зарядов звездных сигнальных ракет — два.

Подписано: Рапп, гауптман полевой жандарм отделения Ф-1 Хохкирх, 17 февраля 1945 года».

Можно ли считать, что я отделался легким испугом? Во всяком случае, именно так мне и показалось, когда подъехала санитарная машина, и меня буквально уложили на носилки. Ехали мы куда-то в сторону Дрездена. В Арндсдорфе я попал в военный госпиталь № 603, вспомогательное лечебное учреждение. Там я, грязный фронтовой солдат, помылся и побрился и спустя какое-то время получил свежее белье. Врачи поставили диагноз: легкое обморожение, осложненное нагноением обмороженных участков обеих ног. Мне прописали ежедневные глицериновые повязки и как минимум три дня постельного режима. После всего, что я пережил, представилась благоприятная возможность наконец нормально выспаться.

Мои ноги быстро шли на поправку, и скоро я уже вполне нормально ходил. Медсестра отделения явно благоволила ко мне и поручила помогать ей ухаживать за тяжелобольными. Повсюду ощущалась острая нехватка персонала по уходу за ранеными. Я подносил тяжелобольным питье. В отдельных случаях врачи прописывали даже шампанское для поддержания жизненного тонуса. Чтобы хоть как-то оживить полумертвую психику фронтового солдата, в больничные отделения набирали симпатичных медсестер. Помню палату, где лежали танкисты, все сплошь с тяжелыми ожогами лица и рук. Лица были изуродованы до неузнаваемости, покрыты гнойной коркой, руки плотно перебинтованы. Устрашающий вид, надо сказать, даже для видавших виды фронтовиков. Боже мой, как же не повезло этим несчастным ребятам, просто им не хватило нескольких секунд, чтобы выбраться из горящего танка. Под руководством сестер я осторожно вводил им трубочки для питья в обожженный рот, чтобы организм не страдал от обезвоживания. А кормили их тоже через трубочки сами медицинские сестры.

Операционная на первом этаже была оборудована довольно скромно, все-таки это был военный госпиталь. Над операционным столом была подвешена только одна лампа, света явно не хватало, и мне часто приходилось направлять ее свет на руки хирурга. Ежедневно поступали все новые раненые с близкого фронта. В операционной всегда кипела напряженная работа, врачи и сестры работали в постоянном стрессе. Ампутированные конечности обертывали в целлофан и выбрасывали из окна во двор, там их убирали. В коридорах, палатах и лечебных кабинетах постоянно стоял запах дезинфекции и гноя. На жаргоне солдат-ополченцев госпитальных медсестер называли «карболовые мышки». Однажды вечером небо в западной части Дрездена окрасилось в кроваво-красный цвет. Издалека слышались взрывы бомб и гул двигателей меняющих курс самолетов-бомбардировщиков. Мы, стоя на улице, в ужасе начинали осознавать, что незадолго до конца войны прекрасный Дрезден погиб под бомбами, что заживо сгорели десятки тысяч его жителей. Медсестра из нашего отделения однажды сказала, что освобождает меня от вспомогательных работ, поскольку мне пора на фронт. По госпиталям собирали всех, кто мог ходить, для срочной переброски на фронт.

Так 3 апреля 1945 года я получил приказ прибыть на аэродром Дрезден-Клоче, чему я очень удивился, в конце концов, я был обученный пехотинец. Ничего хорошего не ожидая, я на газогенераторном автобусе добрался до Клоче. Там все выглядело вполне мирно, в конце взлетно-посадочной полосы притулились несколько Ю-87, двухмоторных пикирующих бомбардировщиков. Перед зданием аэропорта группами стояли солдаты. Некоторое время спустя появился фельдфебель и скомандовал: «В три ряда становись!» Непонятно почему, но я предпочел встать в конце ряда. Затем фельдфебель отсчитал четырнадцать человек, а оставшихся направил в канцелярию, среди них оказался и я. Совершенно неожиданно я встретил там товарища, которого помнил еще по призыву, он вручил мне новое предписание от 3 апреля 1945 года в запасную часть № 352730, дислоцированную в Оснабрюке. До меня все это как-то трудно доходило, я стоял и вертел в руках проездные документы на запад. Как я позже узнал, тех 14 человек, всех до одного ночью на парашютах выбросили где-то под Бреслау[19]и большинство из них погибло в лучах прожектора под огнем русской зенитной батареи. Бреслау в то время был блокирован противником, и связь с ним поддерживалась только воздушным путем. Я и по сей день благодарен всевышнему, что он тогда повернул ход моей жизни в благоприятном направлении. Потому что попади я тогда на передовую и дальше сражаться с Красной Армией, то, вероятнее всего, давно был бы на том свете.