Кодекс Люцифера - Рихард Дюбель

– А я думал, ситуация наладилась после его последнего припадка, когда он обнаружил доказательства того, что Эдвард Келли вешает ему лапшу на уши, и приказал посадить его под арест. А теперь вот это!

– Нам больше ничего не остается.

– И снова, черт побери, Розмберка!

– Вы думаете, я от этого удовольствие получаю? – Толстый барон скривился и скопировал произношение кого-то другого: – «Вы же заботитесь об этом, мой милый Розмберка?» Каждый раз, когда я вспоминаю эту фразу, жалею, что мы тогда не выпустили ему кишки!

Лобкович опустил плечи. Затем отвернулся и сделал знак рукой человеку, стоящему за ним в очереди.

– Пусть пошлют кого-нибудь в квартал алхимиков за fabulator principatus. Скажите ему, что кайзер снова желает послушать его историю.

Мужчина протиснулся сквозь толпу и исчез. Верховный судья с еще более мрачным лицом стал рассматривать окружающих. Взгляд его опять упал на отца Ксавье. Доминиканец нацепил на лицо невинную улыбку, о которой знал, что она позволяет ему сливаться с фоном. За закрытой дверью по-прежнему царила полная тишина. Лобкович, казалось, смотрел сквозь отца Ксавье.

– Ненавижу все это, – проворчал старик. – Стоит ему только увидеть что-то, или решить, что он что-то увидел, или вообразить себе что-то… а, чтоб ему!

– А если он что-нибудь с собой сделает? – прошептал барон Розмберка. – Только представьте себе это – пока мы торчим тут, по эту сторону двери, и считаем ворон…

– Так что, я должен приказать выбить дверь? В самую сокровенную кунсткамеру кайзера? – вспылил верховный судья. – Под свою ответственность? Разве я похож на человека, который хочет висеть в клетке между ветвей в Оленьем прикопе? Отдавайте-ка приказ сами, если вам так хочется, мой дорогой Розмберка!

– Мы все прокляты, – ответил ему барон.

Спустя некоторое время к ним подошел молодой человек в сопровождении нескольких стражей, грубо расталкивавших перед ним толпу. Оба придворных встретили его довольно холодно.

– Они там! – рявкнул верховный судья.

– Что втемяшилось кайзеру в голову?

– Понятия не имею, – ответил барон. – Но, возможно, все настолько плохо, что ваша нелепая историйка на этот раз не сработает и тогда… – Толстяк поднес к животу палец и пошевелил им, будто накручивая на него что-то.

Молодой человек не стал пытать счастья с дверной ручкой, что, с точки зрения отца Ксавье, явно говорило в его пользу. У юноши было худое лицо под копной черных волос, с высокими скулами и темными глазами, однако в первую очередь бросались в глаза усталые складки вокруг его рта, говорившие о том, что этот человек начал тяготиться жизнью.

– Вы должны отдать приказ выломать дверь, – заявил Лобкович, – иначе вам туда не войти. Мы пытались установить контакт с его величеством, но он нас не слушает.

– Всем отойти, – приказал молодой человек. – Его величество стоит сразу за дверью.

Он сел на корточки и начал что-то тихо рассказывать в щель между дверью и стеной. Оба придворных, а с ними и остальные зеваки отступили назад. Отец Ксавье не мог разобрать ни единого слова из тех, что произносил молодой человек, но неожиданно раздался шум ключа, долго ворочающегося в очень сложном замке; щель между дверью и стеной увеличилась, и молодой человек проскользнул внутрь. Дверь снова громко захлопнулась, и ключ опять зазвенел в замке. Ожидающие уставились друг на друга и пожали плечами.

Верховный судья Лобкович засопел, по-военному четко, как гвардеец, развернулся и на прямых ногах промаршировал прочь, не удостоив никого ни единым взглядом. Барон Розмберка остался стоять, на его круглом лице читались одновременно ярость и облегчение, но прежде всего – напрасное старание не выдать своих чувств. Отец Ксавье подкатился к нему.

– Ваша милость, – кротко начал он, – как ваши дела? Я рад, что в такой тревожной ситуации у нас есть такой человек, как вы.

Розмберка окинул его невидящим взглядом.

– Я принадлежу к папской миссии, – продолжил отец Ксавье и нарочито неопределенно взмахнул рукой. – Мне оказали честь, познакомив с вами. Вы не знаете…

– Ах да, конечно-конечно, – очнулся Розмберка. – Да, разумеется, я вас помню. Э… мне так жаль… э… что вам довелось все это пережить… э… разумеется…

– …разумеется, его преподобию папскому нунцию не обязательно узнавать об этом, – закончил за него отец Ксавье. – Хотя, с другой стороны, жаль, потому что он, так же как и я, был бы под впечатлением от того, как ловко вам удалось все уладить.

– Ну да, – проблеял Розмберка и устоял перед соблазном широко и простодушно улыбнуться.

– Этот молодой человек, – вкрадчиво начал отец Ксавье, – скажите мне: кто он вообще такой? И что это за история, с помощью которой он может успокоить его величество?

Человек выглядел как старший брат епископа Мельхиора; но Киприан знал всех своих дядей и понимал, что тощего Мельхиора никак нельзя считать типичным представителем мужчин семейства Хлеслей. Также ему было ясно, что причиной сходства мужчин, находившихся в рабочем кабинете епископа, скорее всего, было не родство генов, а родство душ. Посетитель, пожалуй, был еще более худым, чем епископ Хлесль, а усы и борода делали его лицо еще более вытянутым. На нем была изношенная дорожная одежда.

Епископ оторвал взгляд от стола, посмотрел на Киприана и вздернул бровь. Киприан отметил еще одну черту, общую для обоих мужчин: лица их были серыми, как если бы они были охвачены ужасом.

Киприан сдвинул в сторону пергаментные свитки на рабочем столе своего дяди и присел на столешницу. Посетитель переводил взгляд с Киприана на Мельхиора Хлесля и обратно.

– Моему племяннику вполне можно доверять, – произнес епископ на латыни.

Киприан не выдал своего удивления, но этот язык был Для него так же привычен, как и родной.

– Сколько ему известно? – спросил посетитель, тоже на латыни.

– Все, что известно мне самому.

Было ясно, что речь могла идти лишь об одном. Мирские устремления Мельхиора Хлесля включали в себя два проста: Книга, которую он называл заветом Зла, и коронация на императорский трон человека, который лучше подходил для того, чтобы предотвратить распад христианства. Что касается второго проекта, то в нем места Киприану не отводилось.

– Мой дедушка, – сказал Киприан, – отец епископа Мельхиора и моего отца, работал мастером-пекарем. Мы были протестантами. Дедушка испросил разрешения готовить последний ужин приговоренным к смерти протестантам. У епископа Мельхиора, как у второго сына, был мандат на то, чтобы приносить хлеб приговоренным к смерти в день их казни.

– Мне тогда было тринадцать лет, – добавил Мельхиор Хлесль. – И я увидел кое-что такое, чего мне бы лучше не видеть. Если бы мне тогда не повстречался один иезуит и не объяснил, что ужасные страдания необходимы для спасения души, кто знает, кем бы я стал. Этот иезуит сейчас ректор Венского дома Общества Иисуса. Но это больше не тот человек, которого я знал. Если бы я познакомился с ним сегодня, то ни за какие коврижки не перешел бы в лоно истинной веры.