Мир и война - Борис Акунин

Александра стала карабкаться выше.

– Полазай, полазай! – хохотнул Лихов. – Никуда не денешься. Я, милая, по моему дубу сызмальства шастаю, быстрее белки. Ну побудь там покудова, незачем тебе плохое видеть.

Придвинулся к Полине Афанасьевне.

– Все, старая, прощаюся с тобой. Барыня ты была хорошая. Справедливая, башковитая. Зря только пистолет свой двухствольный тогда англичанину подарила. То-то вторая пуля тебе сейчас пригодилась бы.

– А он отдарился, Фома Фомич, – ответила Катина. – Хорошего двухствольного не нашел, но привез из Швеции пару карманных, одноствольных. Преподнес с пословицей: долг-де платежом красен.

И прямо через карман платья, левою рукой, выстрелила извергу под вздох. Вышло негромко, потому что в упор.

Глядя Лихову прямо в выпучившиеся глаза, помещица со всей мочи пихнула его в грудь. Он плюхнулся на задницу, зажимая руками рану. Рот разинул, но ни слова сказать не мог – перешибло дух.

– Прав ты, – сказала Полина Афанасьевна, глядя сверху. – Героя никто судить не захочет, они державе для примера нужны. Но про героя вот что понимать следует. Он много полезней не живой, а мертвый. Герои навроде тебя, они только на войне хороши. А для мира и для мiра вы такие не надобны. От вашего бесонеистовства одно зло. Как и отчего ты помер, кроме начальства, никто не узнает. Похоронят тебя с почестью и будут потом в книжках писать, какой геройский герой был Кузьма Лихов.

Она постояла еще минуту-другую, подождала. Умирающий завалился, немного похрипел, подергался. Наконец затих.

Тогда Полина Афанасьевна крикнула внучке, добравшейся уже почти до самой верхушки дуба:

– Саша, остановись! Успеешь еще на небо! Спускайся на землю!

Тем история вымираловского селенового маниака и закончилась, а жизнь продолжилась дальше.

– Devilishly strange, isn’t it, – вполголоса сказал муж. – Why on Earth does it have to take so long?[2]

Супруги между собой изъяснялись то по-русски, то по-английски, то по-французски, иногда перескакивая с одного языка на другой и сами того не замечая.

– Ммм? – рассеянно переспросила Александра. Мысли ее были далеко. Опять волновалась о бабушке. Четыре с лишком месяца – долгий срок.

В конце октября из Вымиралова пришло письмо, обычное по своей краткости, но необычное по известию:

«Друг мой Сашенька,

Сколь веревочке ни виться, а конца не избежать. Сама же я, старая дура, и виновата, в семьдесят пять лет гонять верхами по скользкой дороге. Оступилась моя Земфирка, тоже старушка, на косогоре близ паромной переправы, упала, переломила себе хребет, а мне кость в верху бедра. Доктора говорят, не заживет и сделать ничего нельзя. Теперь до гроба только лежать в креслах, в окно глядеть.

Я этак жить не буду. Скушно. Виринея дала мне одну хорошую травку. От нее заснешь и не проснешься. В космическом эфире Луций меня уж заждался. Никто ничего не подумает – померла старая, и померла.

Но очень мне желательно перед тем повидаться с тобою. Не от старческой сантиментальности (хоть и очень хочется взглянуть на тебя еще разок), а по насущной необходимости. Оставляю я тебе большущее хозяйство, в котором без меня ты не разберешься. Кабы жив был Платон Иванович, другое дело, да я тебе писала, его в прошлый год Бог забрал.

Отпиши мне, Сашенька, сделай милость, приедешь ты иль нет. Ежели да, то потерплю, дождусь тебя. А не сможешь – так нечего мне зря и маяться. Составлю тебе подробную меморию по делам, только на бумаге всего не растолкуешь. Тут недели две рассказывать надо, и то мало будет».

И всё. Ни «прощай», ни «целую», ни «храни тебя Господь», ни даже подписи. Бабушка всегда этак писала, не любила пустословия.

Отвечать Александра не стала, а в тот же день спешно собралась ехать в Старый Свет. Не наследство принимать, а спасать дорогое существо. Из описания было ясно, что с Полиной Афанасьевной приключилась обычная для стариков беда – при падении переломилась femoris collum, шейка бедра, которая в преклонном возрасте не срастется. Однако есть метод, разработанный самой Александрой и с успехом опробованный на пожилой арендаторше Салли Франклин-Вашингтон.

Собственно операция нисколько не сложна и теоретически описана еще в старых медицинских трактатах. Надо рассечь плоть, обнажить пораженную кость, укрепить место разлома двумя серебряными спицами либо одной серебряной пластиной, потом зашить, и вся хитрость. Однако на практике никто до Александры сию не столь сложную манипуляцию не осуществлял, поскольку на нее потребно около часа времени, и никакой больной такой долгой муки не выдержит. Всё новшество заключалось в том, что изобретательная операторша придумала использовать зелье «эрбнуар», которым колдуны негритянской религии вуду возвращают себя из экстатического состояния в обыкновенное. Часа два валяются совершенно бесчувственные – хоть пинай их, хоть ножом режь, а потом вскакивают свежие, как огурчики. Старушка Салли под скальпелем лежала смирно, не пикнула, и всё получилось отменно. Потом Александра отправила подробный отчет в бостонский «Монитор Христианской Медицины», но, конечно, не напечатали. Потому что метод не вполне христианский и потому что женщин-хирургов на свете быть не должно. Ну и ладно, не в первый раз.

Если говорить всю правду, усыпление оперируемого посредством «эрбнуара» было не вполне безопасно. В прошлом году один пациент на простейшем вырезании аппендикса уснул и не проснулся. Но у человека была грудная жаба, а бабушка на сердце никогда в жизни не жаловалась. И уж в любом случае, лучше попробовать с негритянским зельем, чем с зельем матушки Виринеи, от которого точно не пробудишься.

Маршрут длинного путешествия состоял из трех этапов. Сначала супруги Ларцевы две недели плыли хлопковым клипером от Нового Орлеана до Нового Йорка, потом почтовым пакетботом пять недель до Лондона и еще десять дней пароходом до Санкт-Петербурга, через Северное море и Балтику. Наконец серым утром, на исходе декабря высадились на берегу Невы, у портовой таможни. А бабушкино письмо отправилось из Вымиралова еще в августе. Оттого Александра и волновалась.

– …Отчего у них всё так докучно и досадно для обывателей? – повторил муж вопрос по-русски, благо медлительный чиновник опять ушел куда-то с паспортами.

– У кого «у них»?

– У русских! – сердито воскликнул Дмитрий. Прожив десять лет в Северо-Американских Штатах, он почитал себя американцем и о прежнем отечестве всегда отзывался немилосердно. На географическом и временнóм отдалении родина воображалась ему варварской сатрапией. Ехать в Россию эмигрант очень не хотел и всю дорогу ламентировал, пугая не столько жену, сколько самого себя опасениями: мол въехать-то въедем, да выпустят ли обратно? Надоел ужасно. Кто тебя просил со мною тащиться, сердито говорила Александра, но это для обидности. Супруги были совершенно неразлучны: куда она, туда и он (именно в такой секвенции).