Кононов Варвар - Михаил Ахманов

– Мне больше по нраву крысятина. Ты вот обмолвился насчет крысы за стенами Кро Ганбора… Это кто ж таков?

Огромный ванир повел плечами, будто поежился, и внезапно севшим голосом пробормотал:

– Колдун, поганые моржовьи кишки! Живет там столько лет, что старики не упомнят, когда он появился в наших краях… – Тут Хорстейн поднял глаза и произнес еще тише: – Ты, киммериец, здоров драться… шустрый, видно, парень! Но я бы тебе не советовал подходить к стенам Кро Ганбора. Может, и уйдешь обратно, да только в медвежьей шкуре. Или в волчьей… Это уж как чародею будет угодно!

– Боишься его? – спросил Конан. Ответом было лишь угрюмое молчание, и он, стиснув в ладони кошелек с монетами, задал новый вопрос: – А что, Эйрим Высокий Шлем тоже боится колдуна?

– Ну, боится не боится, а опасается, – буркнул ванир. – Что мне за Эйрима говорить? Он вождь, а я простой ратник. У него корабли, и люди, и удача… А у меня что? Топор да жена, порог да очаг, а при нем – шестеро малолетних…

– Да, небогат ты, Хорстейн, сын Халлы, хоть и владеешь обширными землями! – Конан в последний раз подбросил кошель в ладони и швырнул его на колени рыжеволосому. – Держи! Только не хвастай всем, что ограбил киммерийца и намял ему загривок! А теперь я хочу послушать про Эйрима. Большой ли он вождь? Храбрый ли? Сколько у него кораблей и воинов? Велика ли его сила?

– Большой вождь! Выходит в море на трех кораблях, и людей у него сотни! Да, большой вождь, – с ухмылкой протянул Хорстейн, – храбрый и удачливый, да только кончилась его удача…

– Это почему же?

– Ну, сам я не видел, но люди говорят, что прислал к нему колдун своих воинов. И двух старшин своего войска, Торкола и Фингаста. Оба изгои! Один руку на отца поднял и братьев порешил, да и другой не лучше. Моржовый клык им в брюхо! – Хорстейн откашлялся, сплюнул и позвенел монетами в кошеле. – А за серебро спасибо, киммериец. Чем же я тебе удружил? Или рад был кости поразмять?

– И кости ты мне размял, и истории забавные поведал, – усмехнулся Конан. – Теперь я знаю, к кому мне идти.

Он повернулся и сделал шаг к своим спутникам.

– Ну, иди, – буркнул Хорстейн ему в спину. – Только шел бы ты лучше к моему очагу, парень. Хоть и не Эйримовы хоромы, а много ближе, и метель там переждать можно. Говорю, буря надвигается! А в бурю надо сидеть под крышей, у огня. Ведомо ли тебе про имировых сыновей, ледяных великанов? Они шутить не любят!

– Ведомо, – отозвался Конан. – Я их не боюсь.

– А как насчет снежных дев, дочерей Имира? Их тоже не боишься? – произнес Хорстейн, сын Халлы, пряча кошелек за пояс.

Но Конан его уже не расслышал.

* * *

Даша подкралась к нему на цыпочках, обняла, окутала облаком рыжих волос.

– Труженик мой! Скоро нам принесут обед. Ты есть хочешь?

– Хочу, – сказал Ким, млея от счастья. – Но лучше бы сейчас не наедаться. Я ведь друзей на вечер пригласил. Памора, Митчела, Бада и Альгамбру Тэсс. Ты не против?

– Не против. – Даша уселась к нему на колени. – А эти друзья – они что же, иностранцы?

– Негры, – пояснил Ким, – только литературные, вроде меня. Очень подходят к твоему хайборийскому заведению. Мы ведь, лапушка, творим о Конане и с Конана живем. Можно сказать, с «конины».

– Надо же! Когда-то мне подарили томик Говарда, и я его за ночь проглотила. Не думала, что ты о том же пишешь. – Даша уставилась в экран, перечитала последний отрывок, затем сказала: – Правда, о Конане! И про снежных дев я помню… «Дочь ледяного гиганта», да? Был, кажется, такой рассказ?

– Был. О дочери Имира, божества снегов и льдов, коему поклоняются северяне. Эти девы тощие, хрупкие, бледные, с белыми волосами… – Ким внезапно сообразил, что описывает Альгамбру Тэсс, поперхнулся и добавил: – В общем, нечисть и нелюдь. Приходят с метелью и замораживают путников.

– А я? Ты говорил, что я – в твоем романе. Кто я там?

– Колдунья.

– Разве? – Глаза ее лукаво заблестели.

– А разве нет? – Ким прижался губами к ее шее, пробормотал: – Понимаешь, милая, колдуньи разные бывают: есть ведьмы, а есть феи. Рыжие, зеленоглазые… те, что обедом кормят и кофе в постель подают. Знаешь, что делают с такими феями? – Даша зарделась, отодвинулась, но он продолжал шептать: – Женятся на них, ясно? Женятся, любят, детишек заводят и умирают с ними в один день… Ты записку мою вчера читала?

– Читала…

– Как насчет руки и сердца?

Она вздохнула.

– Я не свободна, Ким.

– Надо освободиться. Чем быстрей, тем лучше.

– Надо. – Лицо Даши помрачнело, ясный лоб прорезала морщинка.

Выдержав паузу, Ким спросил:

– Боишься его?

– Нет. Не хочу ни встречаться, ни вспоминать о нем, ни думать. Особенно встречаться. Он… он бывает очень убедительным.

– Настолько, что ты с ним расписалась?

Даша вдруг всхлипнула, уткнувшись носом Киму в плечо.

– Я не знаю, как это вышло, милый… не знаю, клянусь! Он мне совсем не нравился… не потому, что стар и некрасив, а больно уж недобрый… Ходил, уговаривал и вдруг уговорил… Как, не знаю! Будто затмение нашло, болезнь или крыша съехала… Варя кричала – с ума сестренка сходишь! Потом плюнула, на гастроли уехала, а он меня к себе увез, в Комарово. Дом там у него… не дом, прямо дворец или крепость… Стена вокруг трехметровая, охрана, псы… И никуда от себя не отпускал! Не любит в город выезжать… говорит, кому надо, тот сам ко мне приедет… И ездили! А он хвастал: жена у меня молодая, умница, красавица!

Внезапно плечи Даши затряслись, словно выгнали ее в морозную ночь в легком платьице. Она обхватила Кима за шею и разрыдалась.

– Как вспомню его руки и глаза… как он надо мной в постели… смотрит, тянется к груди, к коленям, шарит, шепчет: «Моя!.. Моя!..» А потом…

У нее перехватило горло. Ким представил это «потом», скрипнул зубами и испустил мысленный вопль:

«Трикси! Можешь ей помочь? Пусть забудет про этого гада, про лапы его загребущие, про все, что с ней творил! Пусть…»

Что-то прозвенело в голове, будто тренькнула и оборвалась гитарная струна.

«К ней подсажен инклин. Сейчас она уснет. Ненадолго», – сообщил Трикси.

Дашино тело обмякло, головка качнулась солнечным цветком на тонком стебле и опустилась Киму на грудь. Он поднялся, перенес ее на диванчик, вытер платком мокрые щеки, присел в изголовье и задумался. Странные чувства одолевали его. Не было людей на свете, которым Кононов желал бы зла; не терзали его душу ненависть и ревность, не сушила память о неотомщенных обидах, не сочилось ядом сердце при мысли об обидчиках. Был он романтик и рыцарь той породы, что берет не силой, не угрозами, а убеждением и благородством; редкий тип для нынешних времен, неходовой товар. Может, по той причине и писал он сказки о борьбе добра со злом, в коих добро всегда побеждало происки злобных колдунов и светлый меч брал верх над черной магией.