Парижское приключение - Элизабет Эштон

Он до сих пор не знает, что скоро вернется Антуанетта. Рени вдруг показалось странным, что он совсем не интересовался ею. Он должен был знать, что она уже поправилась, и совсем непохоже на него, чтобы он так легко отступился от нее. Ведь девушка была просто не в себе, когда сказала ему, что никогда не простит его. Он должен понимать это.

Отогнав от себя эти мысли — все это ее совсем не касается, — она допила вино и поставила бокал.

— Мне действительно пора возвращаться в пансион.

— Eh bien, я отвезу вас, — сказал он, но продолжал стоять на месте. — Очень трудно отпустить вас, Рени.

— Месье, мне тоже нелегко уезжать, — прошептала она, и глаза ее наполнились слезами. Сквозь застилавшую пелену она смотрела на Леона. Он сжал руки.

— Mon Dieu! Девочка, — хрипло проговорил он. — Не надо! Я же не изо льда сделан!

Она подняла на него глаза и в глубине его темных глаз увидела невыразимую муку, — проблеск правды пробился сквозь паутину сомнений, недомолвок, сплетен, предположений, так долго опутывавших ее, — и она, движимая порывом, протянула руки и шагнула к нему.

— Леон… — произнесла она, и ее голос дрогнул.

Он тоже подался к ней, и на этот раз она не убежала от него. Она оказалась в его объятиях и прильнула к нему, почувствовала его губы, и они слились в долгом страстном поцелуе.

— Мне никогда не понять англичан, — говорил ей Леон спустя некоторое время. Они сидели вдвоем в одном кресле, и Леон держал ее так крепко, словно боялся, что она сейчас опять соберется уйти.

— Но ты же сам наполовину англичанин, — напомнила она ему. Она спрашивала себя, наяву ли все это, боясь проснуться и обнаружить, что лежит в своей постели в пансионе и что все это лишь дивный сон.

— Только не я. Я говорил тебе, моя мать стала француженкой, когда вышла за отца. И ты, моя дорогая Рени, станешь француженкой. Я уверяю тебя, ты никогда не попытаешься снова спрятать от меня свое сердце. Все те недели, что мы провели с тобой, ты была такой отчужденной, что даже в Фонтенбло я не осмелился поцеловать тебя. Я боялся, что ты или влепишь мне пощечину, или спрыгнешь со скалы в лес.

— Ты сказал, что никогда не станешь надоедать мне. Месье Себастьен, вы не сдержали своего слова.

— Я не мог устоять, когда меня так провоцировали. Ах, Рени, те слова были рождены горечью. Я терпеливо ждал, но порой мне казалось, что я никогда не смогу растопить твое холодное сердечко.

— Оно уже давно принадлежит тебе, — тихо сказала она. — Но ты же сделал мне предложение.

— Мне нужно было что-то делать, чтобы удержать тебя во Франции. Я не терял надежды. Понимаешь, это была самая настоящая coup defoudre[53]. Она поразила меня еще там, в зале «Эрмитажа». Ты помнишь?

— Как будто я смогу это когда-нибудь забыть!

— Правда? Ты удивляешь меня, chere. Ты даже не можешь себе представить, как я ненавидел себя в тот момент, когда запугивал беднягу Пьера, но мне нужно было вытащить тебя в Париж. Мысль о том, что я никогда не увижу тебя, была невыносима.

— Все равно, я, наверное, не приехала бы, если бы Барри не бросил меня.

— О, наш превосходный месье Барри! Он просто глупец; не думаю, чтобы он тебя когда-нибудь любил.

— Он не умеет любить так, как ты.

Это замечание прервало воспоминания Леона, так как ему пришлось продемонстрировать, как он любит ее. Она, раскрасневшись, со смехом оттолкнула его.

— Если бы ты проявлял большую настойчивость, я догадалась бы быстрее, — сказала она. — Я ожидала такой нерешительности в любовных делах от кого угодно, но только не от тебя, Леон.

— Любовь делает человека неуверенным, — серьезно ответил он. — Кроме того, я вырос в Англии и знаю, что англичанки восхищаются мужчинами этакого спортивного типа, разве не так? Я боялся, что ты считаешь меня, раз я занимаюсь дизайном одежды, чем-то вроде неженки, неполноценным мужчиной.

— О Леон! — Она коснулась пальцами его губ. — Какая чепуха! Уж не для того ли был и тот заплыв через бухту, чтобы продемонстрировать мужественность?

Он смущенно засмеялся.

— Да, совершенно непростительная бравада! Но почему же ты, chere, была так неприступна? Неужели ты совсем не догадывалась, что я ждал хоть какого-то намека с твоей стороны?

Она отстранилась от Леона. Ей не хотелось испортить эти чудные минуты разговором об Антуанетте, но поскольку эта женщина была ключом к разгадке всех тайн, то разговор о ней был неизбежен.

— Понимаешь, Леон, — неуверенно заговорила она, — я с самого начала была убеждена, что ты любишь Антуанетту Морель.

Ее опасения подтвердились — при упоминании этого имени лицо Леона помрачнело, а рука, прежде обнимавшая ее, стала безжизненной. Она высвободилась из его объятий и отошла, встав по другую сторону стола. Казалось, кто-то холодной рукой стиснул ее сердце.

— Я уверена, что ты и сейчас любишь ее, — с тоской продолжала Рени. — Она собирается вернуться. Я… я видела ее. Она хочет опять работать у тебя. Выглядит она великолепно. Она сказала, что я никогда не смогу состязаться с ней…

Леон вскочил, издав какое-то проклятие.

— Cette enfante du citable![54]— он недоуменно смотрел на Рени. — Но где и когда ты видела Туанет, cheri. Я думал, что она нигде не показывается.

Рени, запинаясь, рассказала ему о разговоре с мадам Арно и о своем визите на Рю де Жарден. Во время рассказа она ни разу не взглянула на него, а он молча слушал ее. Закончив, она украдкой посмотрела на Леона и увидела его бледное, нахмуренное лицо.

— Тут творилось такое, а я ничего не знал! — воскликнул он. — Pauvre petite[55], как же ты страдала из-за этой… (и он употребил то же самое слово, которым Джанин назвала Туанет). — Он подошел к столу и, облокотясь об него, весь подался вперед, настойчиво пытаясь заглянуть ей в глаза. — Рени, ma mignonne, mon ange[56], ты должна мне поверить. Я никогда не любил эту женщину. Ее невозможно полюбить — это тщеславная эгоистка, глупая и мстительная.

— Но очень красивая. — В памяти Рени возникло ослепительно красивое лицо, которое она видела совсем недавно.

— О да, она очень хороша собой, этого у нее не отнять. Я любовался ею так же, как любовался бы красивой картинкой. В некотором смысле она была моим творением. Она была настоящая gamine, дитя улицы, когда я впервые встретил ее. Мне доставляло удовольствие учить ее держаться, манерам, так как у нее было врожденное чувство одежды. Не стану отрицать всего этого. Но она никогда — никогда! — не привлекала меня как женщина. Но все же я чувствовал ответственность за нее, а после того происшествия, которое случилось из-за моей непростительной беспечности, я сделал все, что было в моих силах, чтобы загладить свою вину. — Он печально улыбнулся. — И, как ты убедилась, она обошлась мне недешево; ведь ее врач рассказал мне, что ожоги были пустяковыми. Она не желала меня видеть, она передавала мне всякие гадости через свою мать. В конце концов мне надоело утешать ее, и когда мадам Морель передала мне, что Туанет больше никогда не захочет видеть меня, я сказал, что разделяю ее чувства.