Подземные. Жив - Джек Керуак

class="p1">– Здорово, Хэрри, и вам тут здрасьте, мистер Рыжий Тенор, и привет, Копченый Джо. Как дела-то у вас, ребята? – а они грят:

– О, да мы тусим тут тока, знашь. – А он грит:

– Чё-т давненько не слыхал я, как вы, ребятки, скачете, – и они ему:

– Ой, да мы, бывает, поскакиваем. Слышь, как тебе это удается с такими усами на бороде? – Братец мой грит:

– О, да я просто стараюсь тут, чтоб с хорошим оттягом выходило, знаете, – и они грят:

– Ну, хей тебе тада, – и пошли все вдоль по улице, и все грят, до скорого.

Да, город, в общем, мне точно понравился, никада я не знал, что тута живенько так.

Мы с братцем моим шмыг по переулку да назад к закраю города, и скачем такие довольные, птушта скоро нам поесть этих сэндвичей выпадет и птушта братец мой грит, что ахтобуса мы ждать будем на разъезде, а ахтобус этот придет счас с минуты на минуту, а када мы в нево сядем, холодно мне уже не будет, да и ему тож.

– Автостанция сегодня вечером не для нас, малец, – грит он мне, а еще грит: – Ой-ёй, ой-ёй, и кому какое дело, это ж, наверно, все едино, коли веришь в Господа так, как я, скажи-к теперь: Ты меня слышишь, Господи?

И так сели мы на белые столбики со сверкучими пуговками в них, и ждали где-то с полчаса ахтобуса, или два по полчаса, уж и не упомню.

От едет. Большой и рыкучий такой подкатыват по дороге, и грицца на нем «ВАШИНГТОН», а дядька за рулем скорость прижал, чтоб нам остановило, тока ахтобус прямо мимо нас вжик-бум такой, кабутто никак не ОСТАНОВИТ, да песком плюет и ветром дует, да еще таким старым жарким запахом мне прям в физию, тока все равно остановился тама чутка дальше, особо для нас, и мы к нему побежали. Ну, я када ту здоровенную махину увидал, так и грю себе: «А от никто и не знат, куда я в этой самой штуке поеду, да тока братец мой теперь всегда будет за мной присматривать».

Тетку Гастонью я теперь уж никада больше не видал.

Глава 8

Ахтобус едет на север

Деда, про ахтобус я докладать много не стану, птушта в НЬЮ-ЙОРКЕ уйма всяково вдруг заколосилась, а в том ахтобусе у меня про все это ни малейшево понятия не было, и я просто рот разевал, знашь.

В общем, мы с братцем заплатили дядьке каких-то денег и протолкались взад через людей на сидушках, а все на нас глядели, да и мы на них тож, а потом садимся такие на задний диван, тока это не прям мягкий диван, и сидим мы тама, прям вперед глядим по-над головами у всех на водителя, а тот свет выключил да ахтобус как разогнал, все быстрей и быстрей поехали мы, а два громадных старых фонаря нам дорогу светили через всю землю. Братец мой заснул тута ж, а я-то не спал. Прикидваю, где-то через полчаса уехали мы из Северной Кэролайны, ну или через два по полчаса, птушта дорога из черной стала бурая, а по кажной стороне от нее мне уж не видать было никаких больше домов, а тока лишь одна глухомань. Наверно, тама просто здоровенные старые леса и без домов без никаких, и темно? и черно? и просто мрак такой тама? Та самая глухомань, про какую тетка Гастонья молится, када молится опять громко эдак.

И тута дожжь как зарядил на всю эту глухомань, а дорога-то мокрая вся побежала и одинокая вся прям через нее.

Напужался я, как все это увидал, да тока радовался, что сам в ахтобусе, где других людей пропасть.

Глядел я на всех цельную ночь, тока они почти все спали на сидушках своих, а снаружи слишком черное все, чтоб видеть, тока я все равно старался, а бестолку. Уж никак неохота мне было той ночью спать.

Грю я себе: «Жив, ты щас в Нью-Йорк едешь, это ж что-то с чем-то, а?» – и в себя тычу, и так хорошо мне.

А потом мне сонно так стало и чудно́ в глазах, птушто в такое время вечером я тута дома обыкновенно сплю, да и у тетки Гастоньи, а потому глазом моргнуть не успел, как уж беру и сплю, от и все, что я в ту ночь больше делал.

А как утро пришло, я глядь – и вижу, где я, в ахтобусе, и глазам своим не верю, и грю себе: «Так от чё это я подскакиваю эдак окаянно». И на братца маво глядь – а он еще спит, на всем заднем диване один весь растянулся, весь вяхлый такой и покойный, и мне так приятно стало, что он спит, птушто я ж знаю, он точно устал. И я в окно глядь.

И, знашь, никада не видал я ничё таково шикарново и здоровенново, а потом-то уж и повидал штуки могучей и шикарней, аж до самой Калифорни. Тока то, что я тада увидал, было кабутто в первый разик весь мир увидал, грю те. То была здоровущая речища с деревьями на берегу по обе стороны, а льется в ней цельная силища воды меж землей, в милю, наверно, длиной, а потом тама от эдак разливаят вся плоская – видать, чтоб до моря дойти. Тама далеко на горке стоит здоровый старый белый дом, у нево столбы на крыльце, как я раньше ночью видал, родовой дом Генерала, героя в отставке с Аппоматтоксберга, как братец мой сказал, а на другой стороне речищи глядь – тама шикарный и жуткий домина стоит, весь белый и круглый, от точь-в-точь, как красивая чашка перевернута, и деревья махонькие тама вдалеке, и малюпусенькие крыши под ним вокруг. Дядька впереди жене своей грит:

– Вон там купол Капитоля, дорогая, – и на нево показыват, от что это и было. А тута нежнейший, мягчайший ветерок с земли как задует на реку, и все тама такой рябью пошло и запрыгало на воде повсюду, покойней некуда. Солнце на этот громадный важнецкий купол Капитоля светит да сверкает на флажке, какой привязан тама к золотому шесту на самой верхотуре, да и блещет так, что в глазах слепит, к тому ж. Вся земля, какую мы прокатили, как я уж сказал, в ахтобусе цельную ночь, от мы в самой середке у ней, птушта никада не бывало города до тово белово и до тово шикарно устроенново, и тута братец мой проснулся