Febris erotica. Любовный недуг в русской литературе - Валерия Соболь

над другими» [Бернар 2010: 132]. Герои Чернышевского действительно «ничего не делают, кроме опытов одни над другими», но они идут в обратном порядке – от науки к жизни, прибегая к научной методологии, чтобы справиться с «жизненными» ситуациями, включая сердечные дела. Использование Кирсановым опытного метода для лечения «нравственного» случая любовной болезни и применение Лопуховым эксперимента в разрешении его супружеской проблемы показывают, как естественные науки действительно помогают найти «точное решение нравственных вопросов», как оптимистично предсказывал Чернышевский в 1860 году [Чернышевский 1939–1953, 7: 258].

Глава 7

От любви как болезни к стыду как болезни: решение Толстого

Лев Толстой не разделял оптимизма Чернышевского по поводу универсальности естественных наук. Хотя Толстой явно интересовался наукой, особенно математикой, а позднее физикой и химией, и хотя его собственный метод препарирования человеческой психики часто называли научным, его глубоко возмущала позитивистская и строго материалистическая ориентация науки, которая исключала из рассмотрения понятия души и свободы воли[317]. Не только его дневник и записные книжки 1860–1870-х годов изобилуют критическими размышлениями о науке (одну из таких записей я рассматриваю в главе 5), но и его художественные произведения прямо и косвенно затрагивают эти проблемы[318]. Во втором, «философском» эпилоге романа «Война и мир» (1865–1869), посвященном в основном вопросам свободы и необходимости, Толстой недвусмысленно нападает на тенденцию радикалов распространять методы естественных наук на другие сферы:

В наше время большинство так называемых передовых людей, то есть толпа невежд, приняла работы естествоиспытателей, занимающихся одной стороной вопроса, за разрешение всего вопроса.

Души и свободы нет, потому что жизнь человека выражается мускульными движениями, а мускульные движения обусловливаются нервной деятельностью; души и свободы нет, потому что мы в неизвестный период времени произошли от обезьян, – говорят, пишут и печатают они <…>. Они не видят того, что роль естественных наук в этом вопросе состоит только в том, чтобы служить орудием для освещения одной стороны его <…> вопрос о том, каким образом соединяется сознание свободы человека с законом необходимости, которому подлежит человек, не может быть разрешен сравнительною физиологией и зоологией, ибо в лягушке, кролике и обезьяне мы можем наблюдать только мускульно-нервную деятельность, а в человеке – и мускульно-нервную деятельность, и сознание [Толстой 1928–1958, 12: 326].

Для Толстого медицина наиболее наглядно раскрывает эпистемологическую и методологическую ограниченность естественных наук, поскольку ставит себе целью работать с уникальным, психологически сложным живым существом, наделенным нравственными чувствами, но при этом принимает во внимание только (или в основном) биологическую сторону человека. Поэтому неудивительно, что некоторые из самых запоминающихся сцен бессилия медицины у Толстого – это эпизоды, связанные с диагностикой и лечением любви как болезни или связанных с ней психогенных расстройств. Включив сцены консилиума в оба своих главных романа, «Войну и мир» и «Анну Каренину» (1875–1877), писатель предлагает критический взгляд на русскую (и европейскую) литературную традицию любви как болезни, а также на бушующий в то время спор о природе человека и позитивистской науке. Другими словами, он превращает древний топос в мощный полемический прием.

В «Войне и мире», описывая болезнь Наташи Ростовой после ее неудачной попытки сбежать с Анатолем Курагиным, Толстой открыто высмеивает тщетные попытки врачей поставить диагноз и вылечить героиню и настаивает на том, что жизнь, в частности жизнь человека с ее уникальностью и безграничной сложностью, не укладывается в ограничения прокрустова ложа обобщающей и классифицирующей научной мысли:

Доктора ездили к Наташе и отдельно, и консилиумами, говорили много по-французски, по-немецки, и по-латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которою страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которою одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанную в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений страданий этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать), потому что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому что за то они получали деньги… [там же, 11: 66][319]

Как и Чернышевский, Толстой использует мотив консилиума и разоблачает бессилие врачей, скрывающееся за маской специализированной иностранной терминологии. Лечащий врач в «Войне и мире» несколько лучше разбирается в ситуации, чем его коллега из «Что делать?» – он признает, что расстройство Наташи носит в основном «нравственный» характер, но оказывается так же беспомощен[320]. Фактически, несмотря на правильную оценку психологического источника состояния героини, он применяет внешние методы физиологии (если использовать парадигму Юркевича) в своем подходе к ее болезни:

Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с нею. Но зато, когда он выходил в другую комнату… он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но… [там же: 68]

Это отпирательство, это «но», за которым следует многоточие – авторская пунктуация, – показательны: даже если болезнь в основном психологическая, врач все равно лечит ее лекарствами, потому что умеет работать с человеком только как с биологическим организмом. Пропуск буквально соответствует тому, что Мертен называет «диагностическим пробелом», поскольку обнажает недостаток знаний врача и символизирует некомпетентность медицины в лечении Наташи[321].

Парадоксально, но при всей своей физиологической направленности медицина, как показывает Толстой, играет роль плацебо – психологического средства преодоления болезни; осмотры и назначения врачей лишь обеспечивают структуру и рутину, необходимые родственникам для того, чтобы чувствовать себя активно вовлеченными в процесс выздоровления Наташи. Однако в конечном итоге героиня поправляется вопреки медицине. Но, в отличие от случая Кати в «Что делать?», героине Толстого не требуется чудесного вмешательства особо проницательного специалиста. Исцеление Наташи, хотя и спровоцированное внешним опытом, происходит изнутри, благодаря ее собственной способности примириться с болезненными событиями прошлого:

Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек… несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться [там же: 68].

В этом описании физическое выздоровление хронологически следует за внутренним, психологическим, и логически является его следствием.

* * *

Следует помнить, что Толстой не был антагонистом тела, по крайней мере, на данном этапе жизни, до известного кризиса конца 1870-х годов. Тело имело важное доказательное значение для мысли Толстого – оно служило, как заметила Д. Орвин, основным физическим доказательством человеческой индивидуальности и независимости [Орвин 2006: 212]. Он также не был «тайновидцем плоти», как его назвал Дмитрий Мережковский. По словам Орвин, Толстой, убежденный дуалист, боролся тем не менее «за сосуществование тела и души, земли и неба, реального и идеального в жизни человека» [там же: 17]. Это стремление к синтезу