Молитва за отца Прохора - Мича Милованович

Офицер с возвышения раздавал последние приказания, как нас расставить. Доктор Юнг, в сопровождении одного из эсэсовцев, прошелся перед нами. Какие-то невооруженные солдаты слева от нас сидели и, смеясь, что-то ели.

Вдруг кто-то закричал:

– Бежим!

И побежал, за ним еще несколько человек. Солдаты развернулись и выстрелили. Это был Яков Живкович из Рогачи, а других я не успел рассмотреть.

Тут и я сам не выдержал и закричал:

– Братья! Умрем с Господом в сердцах наших!

Один фольксдойче, вместо того чтобы выстрелить в меня, на чистом сербском языке сказал:

– Не ори!

Наступила странная тишина, словно все ждали еще чего-то. Я был в смятении…

Нет, доктор, я не назвал бы это страхом смерти, что было ожидаемо в такой момент. Я был в отчаянии, видя, как невинные люди умирают. Я не мог больше переносить происходящее, это был крик моей души.

Мне очень нравится этот чай.

Доктор Юнг пошел вдоль ряда приговоренных, возле каждого останавливаясь и отмечая сердце, куда следовало стрелять, как это делал с нашими предшественниками, евреями и цыганами. Этот кошмарный ритуал он проводил перед каждым расстрелом. Юнг подошел к Милою Проковичу, тот, со связанными руками, ударил его головой в лицо. Палач хладнокровно выстрелил в него и дал знак унести тело.

Когда он приблизился ко мне, то положил руку мне на грудь, как будто хотел определить, где бьется сердце. Как врач при осмотре больного. Рука палача лежала на моей черной рубашке (я носил траур по брату Живадину, убитому болгарскими солдатами в родном селе). Эта рука ощущала биение сердца, в которое через минуту войдет пуля. В сердце, которое билось для Бога. Пальцами он нащупал крестик, расстегнул мне рубашку и вытащил его наружу. Спросил меня, я не понял что, просто ответил ему:

– Крест.

Посмотрел мне в глаза, потом на крест, как будто ему что-то было неясно. Как будто хотел о чем-то со мной поговорить. Так мы смотрели друг другу в глаза в первый, но не в последний раз. Символ веры лежал в руке, убившей тысячи невинных людей. Сейчас бросит его под ноги, а мне выстрелит в голову, подумал я. Но, к моему огромному удивлению, он вернул крест обратно. А на моей черной рубашке мелом нарисовал кружок. Белый круг на черной ткани. Для тех, кому предстоит стрелять, отличная мишень!

Почему он вернул мне крест? Не знаю. Может, в нем пробудился христианин? Или он хотел, чтобы пуля его поразила. В последние секунды, отделявшие меня от смерти, мне было не до размышлений. Юнг перешел к следующему, и так далее, пока не дошел до конца шеренги. Теперь оставалось только офицеру на постаменте дать команду «пли».

В этот последний миг к нам подкатил черный лимузин. Из него вышел Вуйкович со своей правой рукой – Чарапичем. Вуйкович быстрым шагом подошел к Эугену и что-то ему сказал. Тот дал команду опустить оружие. Все глаза были устремлены на Вуйковича. Он быстро направился ко мне. Стал передо мной и с ядовитой усмешкой на лице произнес:

– Этого не отдам! Он мой. Он не заслужил такую легкую, прекрасную, господскую смерть.

Наступила тишина, а он наклонился ко мне и сказал в лицо:

– Господин поп! Дарю тебе жизнь.

– Ты не можешь мне подарить то, что не ты мне дал, – ответил я ему. – Жизнь мне подарил Господь Бог.

– Я здесь сильнее Бога. Могу послать тебя на смерть, а могу оставить в живых.

На это я промолчал, а он продолжил:

– Считай, святой отец, что ты уже умер, только не попал в эту яму. А я тебя сейчас поднял из мертвых. Я пошлю тебя туда, где душа расстается с телом постепенно, очень медленно, пока не превратится в дым и через огромную трубу устремится в рай на небеса.

Он схватил меня и оттолкнул, потом приказал двум солдатам увести меня. И крикнул вслед:

– А сейчас смотри, как твои односельчане умрут господской смертью, ты им потом не раз позавидуешь!

Позвал Чарапича и сказал ему:

– Отправь этого как можно скорее с первой партией.

– Господин управляющий, новая группа отправляется через два дня.

– Потрудись создать все условия при перевозке.

– Хорошо, шеф, будет, как вы скажете.

Видите ли, доктор, этот гад передумал и поспешил в Яинцы, чтобы в последнюю минуту выдернуть меня из группы осужденных и послать туда, где мне предстояло умереть в страшных муках. Никак не хотел простить мне, что я отказался его исповедать. А я той ночью в тесном карцере мог выбирать между нечестной жизнью и честной смертью. И, как вы знаете, я выбрал второе. Я уверен, что если бы я согласился, он раньше или позже отпустил бы меня домой.

Но вернемся к страшному дню 1 октября 1943 года в Яинцах. Все было готово к расстрелу. Знаете, доктор, что для меня даже сейчас, спустя пятьдесят лет, больнее всего? То, что все мои земляки видели, как Вуйкович меня освободил, и умерли с подозрением, что я совершил что-то бесчестное, за что мне подарили жизнь. Эта мысль до сих пор не дает мне покоя. Как сейчас помню их глаза на землистых лицах, глядящие прямо на меня, кого они считали честным человеком, верили больше других, и который их так разочаровал.

Я крикнул Вуйковичу:

– Верните меня к этим людям, я хочу умереть вместе с ними.

– Что ты говоришь, поп!? Хочешь с ними умереть?! Кто ты такой, чтобы выбирать, когда и с кем тебе умереть?!

– Не хочу уходить от них, – настаивал я.

– Здесь я решаю, кто, когда и как должен умереть. Ты умрешь так, как ты заслуживаешь.

Думаете? Думаете, что эти мои слова убедили людей, что я не совершил ничего позорного? Не знаю, может быть. Вуйкович повернулся и пошел к лимузину. Потом обернулся и крикнул Чарапичу:

– Отправьте его в лагерь первым же пустым грузовиком!

Шофер открыл ему дверцу, он сел в лимузин и укатил. Он, конечно, был страшно доволен, что в последний момент успел меня избавить от расстрела.

Офицер дал команду прицелиться. Солдаты взяли ружья наизготовку. И тут опять случилось непредвиденное. Перед тем как раздалась команда стрелять, кто-то крикнул:

– Боже, видишь ли Ты это?!

Вдруг Радосав Сретенович и Милутин Гаврилович прыгнули в ров. Юнг подошел к ним и дважды спустил курок.

Только после этого раздалась команда «Fojer!». И грянул залп из десяти ружей. Десять тел содрогнулись и рухнули, кто на землю, кто в ров. Все повторилось еще несколько раз. Падали, как скошенная трава, как полевые цветы, как зрелая пшеница на наших полях в Драгачеве. Один за другим, старики, зрелые мужчины и юноши в расцвете молодости.

Когда пальба утихла, Юнг в каждого, кто еще шевелился, выпустил пулю из пистолета. Возле одной жертвы он задержался дольше и не отошел, пока не покончил с ним. Я не мог видеть, кто это был.