Аритмия чувств - Януш Леон Вишневский

Януш. Потому что мужчины страшно похожи на меня (смеется). Они, как и я, хотят быть именно в правом крайнем ультрафиолете спектра, и мне кажется, что они чувствуют себя мужчинами только тогда, когда доводят свою женщину до сексуального удовлетворения.

Дорота. А мы умеем притворяться.

Януш. Многие женщины опасаются, что если мужчина не получит должного впечатления, то он обязательно попытается в ближайшем доме терпимости на Птичьей улице, семь, или в каком-нибудь другом месте проверить, способен ли он как любовник довести женщину до кри-

ка. Женщины обманывают нас, чтобы показать, что они удовлетворены. Ведь любой мужчина хочет иметь дома женщину, довольную тем, что он предлагает. Поэтому так и происходит. На эту тему мало что известно. Кроме того, многие женщины научились притворяться и по другим причинам, например, потому, что насмотрелись бессмысленных фильмов, в которых некая грудастая блондинка кричит в самый решающий момент. Согласно Кинси, крик зарегистрирован менее чем у 14 % женщин, которые действительно испытывают оргазм. В остальных случаях -это вздох, абсолютное молчание, замедленное дыхание.

Дорота. Ты пережил несколько этапов — двадцать лет, тридцать, сорок, пятьдесят. Каково это?

Януш. Люди со временем меняются, меняются и их желания. В сорок четыре года я вдруг открыл в себе желание писать. Причиной тому стала попытка самоизлечения. Но эта причина тоже не появилась из ниоткуда. Ведь в возрасте тридцати четырех лет я получил серьезную травму, связанную с достижением успеха, не привнесшего в мою жизнь желаемых перемен и смысла. Никогда прежде у меня не возникало необходимости писать, разговаривать с собой. Раньше, чтобы выбраться из печали, я просто бросался в водоворот научной работы.

Дорота. Женщины очень остро переживают переходные периоды, когда что-то одно заканчивается, а ему на смену приходит что-то новое, в такие периоды они перестают чувствовать себя привлекательными. А как эти периоды переживаете вы, мужчины.

Януш. В принципе первый кризис, связанный с возрастом, я пережил, когда мне было восемнадцать лет. Тогда мне казалось, что теперь я уже должен быть ответственным мужчиной, так как это всячески подчеркивалось в нашем доме. Мне еще не за кого было тогда быть ответственным, но мой папа считал, что я непременно обязан стать мужчиной, который обо всем заботится. У меня было короткое детство, ведь я очень рано поступил в училище. И несмотря на постоянное присутствие моей матери, которая мысленно была со мной благодаря письмам, я каждый день ощущал ответственность за собственную жизнь — чему во многом способствовало училище. В восемнадцать лет я уже почувствовал себя взрослым, хотя .сейчас это может показаться смешным. Именно тогда я начал задумываться о своем будущем. Я по-прежнему учился в училище морского рыболовства, однако уже понимал, что очень скоро меня ждет принятие решения о дальнейшем обучении, что училище является замечательным приключением, но что оно не даст мне профессии, которой я посвящу свою жизнь. Мои интересы выкристаллизовывались. Таким был мой первый кризис. Хуже всего я себя чувствовал, когда мне исполнилось тридцать. Я был научным работником, без докторской, которая все еще писалась, жил в Соединенных Штатах и был вынужден принять решение о возвращении в Польшу, решение, связанное с возвращением к миру талонов на обувь и заявлений с просьбой сделать копию статьи на ксерографе, к миру страшной нищеты, к миру, означавшему прощание с невероятным шансом, какой я получил бы, оставшись в Америке. Но я принял решение и вернулся на родину, к жене, ребенку, а также к Польше. В то время я не мог себе представить, что когда-нибудь буду жить в другой стране, Польша была моим домом. Суть в людях, в ментальное. Мне казалось, что я не могу быть счастлив, живя вне Польши. Я хорошо отдавал себе отчет, что у меня нет ничего: ни написанной докторской, ни обустроенной квартиры. Все было неоконченным. Складывалось впечатление, что я так и буду бегать по кругу маленькими шажками, я не понимал, что мне делать дальше. Я хотел защитить в Польше диссертацию, но не знал, для чего мне это нужно. В те времена докторская в Польше ничего не давала, ни денег, ни восхищения окружающих. Две недели я пребывал в страшной яме, хотя и не назвал бы это депрессией. Это была меланхолическая яма. Мое душевное состояние можно было сравнить разве что с состоянием какой-нибудь женщины, переживающей из-за своего возраста, хотя всем понятно, что это всего лишь вопрос некой условности. А тогда у меня была дочь, была жена, а значит, была семья, и все же мне казалось, что я ничего не могу предложить своей семье. Знакомые мне завидовали, я же был уверен, что в моей жизни не происходит ничего значительного, что в ней есть только страшная пустота. Это был очередной кризис. Свои сорок лет я пережил совершенно незаметно, я не ощущал старости, что за спиной осталось уже полжизни. У меня было очень много планов, ведь шел 1994 год. Моя программа была тогда первой подобного типа на рынке, и, следовательно, я достиг профессионального успеха, я делал то, что люблю, — в то время это были самые современные программы, связанные с химией, так что возрастного кризиса я попросту не заметил. Зато появились раздумья на тему, что сделать со своей жизнью, чтобы не причинять боль близким. Я стал замечать, что у меня находится все меньше времени для них, что в своем необузданном, маниакальном стремлении к перфекционизму во всем, что касалось работы, я отнимаю себя у семьи. 1994-й я назвал бы годом, когда наш брак стал трещать по швам. Явно это еще никак не выражалось, но я чувствовал огромный стресс оттого, что постоянно подвожу близких. Дочери были еще слишком малы, чтобы выражать свое неудовольствие из-за моего вечного отсутствия. Но я и сам чувствовал, что посвящаю им слишком мало времени, что вместо того, чтобы почитать им сказку, я работаю над оптимизацией алгоритмов, а время уходит. Я понимал, что пренебрегаю ими, и в то же время я был убежден, что делаю это по важной причине, так как обеспечиваю

детям и жене стабильность в этой по-прежнему чужой для меня стране. Мне казалось, что я все время должен доказывать, что я лучше других, а ведь на самом деле я вовсе не обязан был это делать. Я вдруг осознал себя эгоистом, ведь все, что я делал, я делал для себя, мою жену интересовала вовсе не моя карьера, а я сам. Это состояние длилось два дня и две ночи, во время которых было выпито четыре бутылки, а потом все стало только хуже: я не сдержался и решил написать очередную докторскую диссертацию. Я подумал, что это может сделать меня чуть счастливее, — совершенно идиотская мысль! Но я так зациклился на науке, был так ошеломлен своими научными успехами, что мне казалось, я не имею права упустить момент и должен выполнить обещание, данное мною когда-то маме, — стать профессором. Но для этого я должен был бы вернуться к преподаванию. Пока же меня можно было сравнить с кельнером, который заявляет, что хочет стать одним из лучших водителей, просто потому что обещал это маме.

Кроме того, я чувствовал себя обиженным, поскольку написал хорошую программу, которой пользовалась моя фирма, но за которую я формально ничего не получал. Я добросовестно выполнял свою работу и лояльно относился к фирме, она же в течение четырех лет внедряла мою программу, не получая от этого еще никакой прибыли, поэтому, на мой взгляд, было даже справедливо, что именно фирма стала получать с распространения программы прибыль. Но в то же время мне казалось, что меня обошли при раздаче слонов. Дело в том, что моя фамилия не могла даже упоминаться в связи с программой. Меня страшно огорчало, что имя ее разработчика, пусть даже программа действительно целиком принадлежала фирме, в которой она была создана, нигде не называлось. Я чувствовал себя обойденным и потому решил хотя бы защитить диссертацию на основе этой программы. Эта мысль овладела мною в возрасте сорока лет и через четыре года довела до защиты моей второй докторской диссертации.