Эдинбургская темница - Вальтер Скотт

Я взвился на коне,

На гнедом скакуне,

И я вижу, я вижу, я вижу ее.

И, высоко подпрыгнув, она выскочила за дверь, — так покидали сцену ведьмы в старых постановках «Макбета».

Прошло несколько недель, прежде чем мистер Мидлбург нашел время выполнить свое добросердечное намерение — посетить Сент-Леонард и попытаться получить показания в пользу Эффи Динс, о которых говорилось в анонимном письме.

Дело в том, что усиленные поиски убийц Портеуса поглощали все время и все внимание служителей правосудия.

А пока велись эти поиски, произошли два события, существенные для нашей повести. После тщательного дознания Батлер был признан непричастным к убийству Портеуса. Однако, ввиду его присутствия при событиях, ему пришлось дать подписку о невыезде из Либбертона и быть готовым выступить в качестве свидетеля. Другим событием было исчезновение из Эдинбурга Мэдж Уайлдфайр и ее матери. Когда принялись их разыскивать, чтобы вновь допросить, мистер Шарпитло обнаружил, что они ускользнули от бдительности полиции и скрылись из города, как только вышли от судьи. Найти их не удалось, несмотря на все старания.

Между тем совет регентства, крайне возмущенный расправой над Портеусом, бросавшей вызов его власти, принял меры, продиктованные исключительно стремлением обнаружить виновников заговора, не считаясь с национальным достоинством шотландцев и с характером их церковной организации. Парламент поспешно принял закон, суливший двести фунтов награды тому, кто укажет убийц Портеуса, и с неслыханной дотоле суровостью грозивший смертной казнью за их укрывательство. Особенно примечательна была одна из статей, повелевавшая в течение некоторого времени оглашать этот закон во всех церквах в первое воскресенье каждого месяца, тотчас после проповеди. За невыполнение этой статьи священник на первый раз лишался права голоса и участия в церковных организациях, а на второй — права занимать в Шотландии какую бы то ни было духовную должность.

Это последнее постановление возмутило не только тех, кто втайне, быть может, радовался убийству Портеуса, хотя и не смел этого высказывать, но и всех строгих пресвитериан, для которых самое упоминание о «духовных лордах» с амвона шотландской церкви означало quodam-modo[53] уступку прелатству и вмешательство светских властей в пресвитерианский jus divinum[54], ибо только генеральное собрание, представлявшее невидимую главу церкви, имело право вносить какие-либо изменения в церковную службу. Другие, державшиеся иных политических и религиозных убеждений и безразличные к вопросам церковного самоуправления, усмотрели в необычайном постановлении парламента мстительность, не подобающую законодательной власти великой державы, и попытку попрать права и независимость Шотландии. Лишение города его хартии и свобод в наказание за действия необузданной черни оскорбило очень многих — уж очень парламент оказался скор на расправу со старой шотландской столицей. Словом, много недовольства и обид причинили эти необдуманные меры.

В эту тревожную пору дело Эффи Динс, много раз отложенное с недели на неделю, было наконец назначено к разбору, и мистер Мидлбург улучил время им заняться. Выбрав погожий день, он направился пешком к дому ее отца.

Расстояние по тогдашним понятиям было не близкое, хотя в наше время многие загородные дома расположены куда дальше. Но даже величавой судейской поступью добрейший мистер Мидлбург за три четверти часа добрался до Сент-Леонарда и до скромного жилища Дэвида Динса.

Старик сидел у ворот на дерновой скамье и собственноручно чинил сбрую; ибо в те времена всякая домашняя работа, требовавшая известного умения, была обязанностью самого хозяина, даже зажиточного. Он едва приподнял голову при приближении посетителя и продолжал работать с суровым и сосредоточенным видом. По лицу его нельзя было прочесть его душевной муки. Мистер Мидлбург подождал, чтобы Динс поздоровался и заговорил, но, видя его упорное молчание, вынужден был начать первым.

— Я Джеймс Мидлбург, член магистрата города Эдинбурга.

— Очень может быть, — кратко ответил Дэвид, не оставляя работы.

— Вы понимаете, что обязанности судьи бывают иной раз неприятны.

— Может быть, спорить не стану, — повторил Дэвид и снова угрюмо замолчал.

— Мне по долгу службы, — продолжал судья, — часто приходится подвергать людей неприятным расспросам.

— И это может быть, — снова сказал Дэвид. — Мне тут сказать нечего. Знаю только, что был когда-то в нашем городе праведный и богобоязненный суд, который карал злодеев и ограждал тех, кто шел правыми путями. Во времена достойного мэра Дика генеральное собрание церкви действовало в согласии и с нашими баронами, и с горожанами, и со всеми сословиями шотландцев; все действовали заодно и совместными усилиями хранили ковчег завета. В те времена люди, не скупясь, отдавали свое серебро на народное дело, точно это было не серебро, а так — камешки. Мой отец сам видел, как деньги мешками кидали из окон мэра Дика прямо в телеги и везли в армию, в Дунс Ло. Коли не верите, ступайте в Лакенбут, там и окно это еще цело. Теперь там, кажется, лавка суконщика — там еще чугунные столбы стоят, домов пять не доходя площади Госфорд. Ныне не то! Не тот у нас дух! Мы больше думаем о своей коровенке, чем о благословении, которое ангел ковенанта дал патриарху в Пенуэле и Маханаиме, и о самых святых обязательствах наших. Мы скорее готовы истратить фунт на порошок от блох, чем пожертвовать пенни на истребление арминианских гусениц, социнианских муравьев и деистической мошкары, которые тучей поднялись из преисподней и облепили наше развращенное поколение, охладевшее к вере.

С Дэвидом Динсом произошло то, что часто бывает с ораторами: коснувшись любимой темы, он, несмотря на свое горе, увлекся собственным красноречием, а привычная память в изобилии подсказывала ему риторические фигуры, которые были в ходу у его секты.

На все это мистер Мидлбург сказал только:

— Это, быть может, и верно, мой друг, но, как вы сами только что выразились, мне тут сказать нечего. У вас, кажется, две дочери, мистер Динс?

Старик вздрогнул при этом прикосновении к его ране; но тотчас овладел собой, снова взялся за работу, которую в пылу красноречия отложил было в сторону, и ответил угрюмо:

— Одна дочь, сэр, только одна.

— Понимаю, — сказал мистер Мидлбург. — С вами живет сейчас одна дочь, но несчастная девушка, которая содержится в тюрьме, — разве это не младшая дочь ваша?

Пресвитерианин сурово взглянул на него.

— Да, по плоти она моя дочь. Но с тех пор как она стала дочерью Велиала и вступила на путь греха и погибели, она мне больше не дочь.

— Увы, мистер Динс, — сказал Мидлбург, садясь рядом с ним и пытаясь взять его за руку, которую старик гордо отнял, — все мы грешны; проступки наших детей не должны удивлять нас, ибо унаследованы ими через нас самих от грешных прародителей, а значит, и не дают нам права отрекаться от них.