Осеннее солнце - Эдуард Николаевич Веркин

– Ты серьезно?

– Все может быть. От них что угодно ожидаешь. Чего угодно и в любой момент. Мы с тобой думаем, что Шныровы обычные… ну, такие, обычные психи, которых в каждой деревне есть, а они… Я как этого окуня вспомню…

Дрондина поежилась.

– Короче, без дубины я теперь никуда. И тебе рекомендую, это ты правильно лопату берешь, если что – отобьешься.

Я представил, как я отбиваюсь от Шныровой лопатой.

– Наташа, может, нам все-таки поговорить? – предложил я. – Всем вместе? Можно пиццу сделать, посидеть. Ну что мы так живем…

– Я с ней? Пиццу? Ну уж нет! Я ее боюсь. Нет, честно боюсь! Ты с ней разговаривать сядешь, а она тебя ножиком пырнет. Ты как хочешь, я…

Дрондина замолчала. Лицо у нее изменилось, челюсть поползла вниз, рот открылся.

Я оглянулся.

Над холмом поднимался в небо дым. Черный.

– Подожгла… – прошептала Дрондина.

Я бросил корзину с банками под заметную сосну, побежал. Дрондина за мной. К моему удивлению, она отстала не сильно, Дрондина, несмотря на всю свою круглоту, бегает лучше Шныровой. Шнырова путается в ногах, а Дрондина раз-два, раз-два. Вот и сейчас она бежала за мной, не сильно отстав. Матерясь. Проклиная Шнырову, Шныровых, бывших прежде и Шныровых, будущих впредь во веки вечные.

Через километр она начала сдуваться, все-таки на длинные дистанции с таким весом не очень, но все равно. Дым стал чернее. Он поднимался высоко, почти не рассеиваясь в безветренный день, и только забравшись к самому небу, расплывался круглой кляксой, похожей на атомный гриб.

Я испугался. У нас в погребе на самом деле две бочки солярки. Правда, отец их не крал, соляркой ему выдали зарплату, когда он дальнобоил. И солярка горит черным.

Влетел на холм. На улицу Волкова.

Выдохнул. С домами все было в порядке. Не горели. Горело в стороне бань. Побежал туда.

Выдохнул глубже.

В овраге за банями скопились покрышки. Их тут много, отец Дрондиной натаскал, когда еще не вахтовал, а работал в городе, в шиномонтаже. И зачем-то лысые покрышки свозил и складировал в овраге, то ли восстанавливать их собирался, то ли сдавать в переработку, не знаю. Не использовал, и они проросли борщевиком, а сейчас горели. Весело и жирно.

Хорошо.

Моя мама, тетя Валя Шнырова, тетя Света Дрондина проливали бани. Набирали воду в ключе, тащили, выплескивали на шифер и на стены.

Покрышки пылали, окрестный борщевик лопался и трещал. Борщевик жирный и сочный, дальше огонь не пойдет.

Наша баня была уже достаточно пролита, я отобрал у мамы ведро и вылил несколько ведер и на грозовую баню. Так, на всякий случай. От покрышек грозовая баня дальше всех, да если бы она и сгорела, ничего, всем плевать, но если загорится, придется тут до вечера караулить.

Показалась Дрондина, запыхавшаяся, красная. Посмотрела на огонь, на тетю Валю, на свою маму, на покрышки. Подошла к матери Шныровой.

– Эта ваша дура подожгла! – просипела Дрондина. – Это она! Она!

Тетя Валя не ответила. Промолчала. Я заметил, что она вдруг постарела, похудела и стала похожа на саму Шнырову, только Шнырова не такая сутулая, тетя Валя сгорбилась.

– Шнырова – гадина! Она Бредика сжечь хотела! В баню его заманивала!

Не успокаивалась Дрондина.

– Гадина и дрянь! Живодерка!

Дрондина плюнула это в лицо матери Шныровой. Та стояла, улыбалась чуть растеряно.

Моя мама молчала.

– Наташа, прекрати! – цыкнула тетя Света.

– Гадина и дрянь! Гадина и дрянь! Гадина и дрянь!

Выкрикивала Дрондина, притоптывая ногой. Гадина и дрянь.

– Гадина, жаба, дрянь! Гадина, жаба, дрянь! Гадина, жаба, дрянь!

– Наташа! – рявкнула тетя Света.

Она подскочила к Дрондиной и потащила прочь.

– Валите отсюда! – орала Дрондина, упираясь. – Валите в свой дурдом! И не возвращайтесь! Вы здесь не нужны!

Тетя Света волокла Дрондину. Покрышки горели. Мама Шныровой не знала, что делать.

– Валентина, – сказала моя мама. – Ты если что, обращайся. Ну, мало ли…

Тетя Валя кивнула.

– Вань, посмотри тут, хорошо? – попросила мама. – Чтоб не разгорелось.

– Посмотрю, – пообещал я.

Мама взяла ведра и тоже ушла. Тетя Валя осталась.

– Как Саша? – спросил я.

– Все хорошо, Ваня, – ответила она. – Спасибо, все хорошо.

Я не придумал, о чем ее еще спросить. Тетя Валя поставила ведро на землю. Покрышки горели.

– Саша…

– Все хорошо, – перебила тетя Валя и пошагала по тропке в сторону своего дома.

– Вон отсюда… Вон!

Долетел дрондинский вопль.

Я остался. Я сел на ведро и смотрел, как догорает.

Потом я сидел на тополе. Залез с трудом, плечи болели и голова, надуло в шею, наверное. Сегодня сеть ловилась неплохо, я мог бы загрузить ролик с желудями Пушкина, но и на это настроения не нашлось. Вернулся домой.

Настроение испортилось, не хотелось гулять. Мама нервничала, она решила сварить щи из щавеля, отправила меня собирать, я собрал, за забором у нас разрослось и щавеля, и хрена, и базилика. Мама сварила щи, но они получились синими, горькими и несъедобными, когда готовишь в плохом настроении, еда всегда мимо. Мама попробовала добавить в щи сахар, выжать лимон, подсыпать специй, но стало лишь хуже. Мама расстроилась и выплеснула щи в канаву, мангусты с утра найдут. А нам бутерброды.

Мама с утра загрузила хлебопечку, буханки успели подсохнуть и стать чуть хрустящими, как я люблю. Мама открыла пачку творожного сыра, нарубила мелко петрушки и укропа, смешала с сыром и сделала бутерброды. Очень вкусно.    А потом еще чай пили и кекс с изюмом ели.

– Это не Саша подожгла, – сказал я.

Отличный кекс.

– Да, понятно, что нет. Валентина ее из дома не отпускает, я знаю.

Надо сходить, орехов поискать, лещины, в правильный кекс нужно добавлять орехи. Тогда еще отличнее.

– И не Дрондина, она со мной гуляла. Мы желуди собирали…

– Зачем вам желуди?

– Дубы будем сажать, – ответил я.

– Дубы?

– Они улучшают ландшафт. На каждый квадратный километр должны расти как минимум три дуба. Тогда правильно. Мы с Дрондиной решили дубы… Так что она со мной была…

– Тогда кто поджег?

– Старуха шныровская. Бабушка то есть. Она курит, в психушке… В дурдоме то есть… Привыкла, короче. Пошла подымить к баням, бросила окурок… ну и вот и занялось…

– Может быть… Отец тоже дубы выращивать