Ричард Длинные Руки - герцог - Гай Юлий Орловский

Я изумился:

– С чем?

– Что вы такой… Что у вас такая жизнь.

Я отмахнулся:

– А, вот вы о чем! Знаете, даже в аду, если обживешься, то уже ничего. Тьмы во мне, вы правы, хватит солнце погасить, но и света, выходит, не меньше… Иногда кажется, мог бы устроить весну на Плутоне. Или растопить льды Нептуна. Но, конечно, свет в каждом из нас глыбоко унутри, а вот говно… простите, тьма наверху. Да мы ее и не особенно прячем. По молодости да дурости даже гордимся, что можем насрать в приличном месте.

Лицо его стало жалким от старания понять, что же такое изрекает умное сюзерен, а я спохватился, не в своем же срединном, это там срать всюду – норма, да еще и разбрасывать в стороны полными горстями, а здесь все стараются быть как можно чище и благороднее. Возрождение «античных ценностей» еще не наступило.

– Свет нужно раздувать, – сказал я наставительно, – культивировать, оберегать, делиться с другими, а говно из нас лезет само. Ладно, сэр Генрих, а как насчет обеда?

Он дернулся, слишком быстрый переход от экскрементов к накрытому столу, взглянул с укором.

Вельва торопливо поднялась, поклонилась.

– С вашего позволения, ваша светлость…

– Сиди, – велел я.

– Но…

– Мы на поле битвы, – сказал я сурово, – а там и король сидит у костра рядом с простыми ратниками. Граф, вы тоже не дергайтесь. Я надеюсь, разделите с нами трапезу?

Он прижал руку к сердцу и поклонился.

– Сочту за великую честь, ваша светлость.

Появились двое слуг, на лицах страстное желание моментально выполнить все желания такого хозяина, который по ночам ходит неизвестно где и возвращается в посеченных доспехах и с такими ужасными трофеями.

Граф сказал значительно:

– Обед для его светлости!

– Пока завтрак, – поправил я. – На троих. А до обеда надо что-нибудь еще.

– Съесть? – спросил граф.

– Придумать, – отрезал я.

Придумать не удалось ни до, ни после обеда. Измучившись непривычной работой, мыслить – не совсем рыцарское дело, я вышел во двор, челядь тут же испуганно разбежалась.

Высоко в небе пролетели три птицы, похожие на больших журавлей. Одна снизилась и, грациозно переваливаясь с крыла на крыло, прошла надо мной не слишком низко, я мог бы достать стрелой, однако замер, прислушиваясь к странно сладостному чувству, будто увидел райскую птицу, что вот-вот перенесет меня в сказочно прекрасный мир, где вообще не бывает тьмы и даже непогоды.

Птицы ушли в облака, я долго смотрел, даже когда их крохотные тела нырнули в оранжевое, словно жерло горящей печи, облако.

Марсель подошел осторожно, лицо встревоженно-виноватое.

– Ваша светлость…

– Говори, – сказал я нетерпеливо.

– Ваши доспехи… – произнес он, – увы, исправить не удалось. Очень уж вы там повеселились.

Я отмахнулся:

– Ладно-ладно, у меня простые. Подбери что-нибудь по моему росту. У герцога неплохой арсенал, я уже оценил.

Он с явным облегчением поклонился.

– Счастлив это услышать, ваша светлость. Я подберу самые лучшие. Ваши размеры я знаю.

Я хлопнул его по плечу.

– Хорошо. Действуй. А я пока пройдусь, Марсель.

Он спросил в спину:

– Ваша светлость, какие будут приказания?

– Бдить и защищать, – ответил я. – Марсель, я пока осматриваюсь. Стараюсь понять, что здесь и как творится. Как только соображу, появятся простые и ясные до глупости приказы.

Он деликатно промолчал, а я пошел медленно в головное здание, которое привычно называю донжоном по аналогии с привычным замком первого уровня.

Граф Гатер был прав, Альтенбаумбург строился на вырост, однако население крепости так и не заполнило пустоты, как взрослеющий моллюск слишком просторную сперва для него раковину.

Я обходил помещения внутри и снаружи, Бобик сначала следовал за мной, но ничего не происходило, и он, заскучав, помахал мне хвостом и отпросился малость погулять.

– Беги, жрун, – ответил я, – счастливое ты существо.

Он виновато улыбнулся, еще раз махнул хвостом и умчался. От массивных стен веет холодом, хотя солнце в зените, воздух накален так, что обжигает горло.

Высоко в небе пролетели снова крупные птицы, я вскинул голову, но в этот момент в массивных глыбах стены что-то колыхнулось, как мне показалось, словно это не гранит, а серый туман, а тело мое пронзил острый холод.

Молодая женщина выступила из стены медленно, но совсем не призрачно, камни странно раздвинулись, словно не тяжелые глыбы, а заросли высокой травы, а когда она оказалась в зале, с тяжелым грохотом вернулись на место.

Холод охватил меня острее, но я заставил себя улыбнуться и сказал как можно спокойнее:

– Почему зло приходит обычно в виде красивых женщин?.. Вы что, исповедуете христианство классического типа?

Красавица обольстительно улыбнулась:

– Хочешь меня?

– Хочу, – ответил я, она медленно пошла ко мне, раскачивая бедрами и призывно глядя в глаза, но я воскликнул торопливо: – Погоди-погоди!.. Мы не животные и не демократы, чтобы вот так сразу. Мы не можем без прелюдий, ухаживания, комплиментов, знаков внимания…

Она подошла ближе, на лице улыбка, в глазах смех.

– Зачем тебе все это? Ты же хочешь меня? Хочешь, вижу. Так бери!

– Нет, – сказал я тверже. – Бесплатная любовь обходится дороже. Ты очень красивая, просто бесподобная, я не могу обидеть тебя, обращаясь как с простой крестьянкой.

– Крестьянкой?

– Да, – подтвердил я. – Кто из людей сможет устоять против твоей красоты и очарования? Да я сам плюну такому в глаза, хотя это вообще-то свинство – плевать людям в глаза, но я даже на это готов, потому что нет краше тебя на всем белом свете. Думаю, что нет и на всем темном, а также сером, желтом, красном, зеленом, лиловом, киноварном, сиенновом, умброжженом…

Она слушала внимательно, наконец расслабилась, глаза заблестели довольством, а пухлые губы раскрылись в радостном удивлении. Я продолжал говорить, убалтывать умеют даже местные, но за мной опыт веков, и она развесила уши, я говорил о ее восхитительной коже, о длинных загнутых ресницах, на которые можно положить по толстой гусенице, и не свалятся, о дивном разрезе глаз, все лани передохнут от зависти, о высоких аристократических скулах, такие могут быть только у королевы всего света, а про губы я смог наворотить столько всего, что она расчувствовалась и размякла до предела, в этот момент можно не только зарезать, но и раздеть до нитки, не заметила бы, глядя на меня завороженно и слушая, как она, оказывается, хороша…