Абориген - Андрей Лазарчук

– Ну, не совсем, – сказал я. – Кое-что останется. Память останется.

– Это не в счёт, – сказал он.

– В войну тоже так считали.

– Вот поэтому и проиграли.

– Я тебе потом расскажу, почему проиграли. Но точно не поэтому.

– Вы пока тут поживёте, – жёстко отрезал Макбет. – Дяде Армену я скажу, он разрешит… Мы – уж как-нибудь сами. Без вас. Хватит.

Я решил не возражать.

Они обрубили Собаке обе лопасти и улетели.

Дважды мы счастливо разминулись с теми, кто бежал нам навстречу: они бежали с фонарями, а мы – без. Поэтому мы успевали прижаться к опоре, слиться со стеной. Это как в таиге: расслабься, и пыльца тебя не найдёт…

Когда побежала вторая группа, человек семь, я почувствовал, что там, впереди, никого не осталось. Я не знаю, почему я так решил, но меня охватила абсолютная… я бы даже сказал, безмятежность.

Что-то случилось. Я не знаю, что. Но наши враги ушли, и какое-то время нам можно будет не опасаться ничего.

Только сейчас я понял, как много всего – и отовсюду – нам угрожало.

Я сказал об этом Лю, но она ничего такого не чувствовала, она только пожала плечами. Я мог её понять – буквально за минуту обрести и вновь потерять отца… и теперь всё её существо занято только этим.

Я попытался представить себе такое, но у меня не получилось.

Скажете, я слишком легко и быстро смирился с потерей Игната? Нет, это не так. Это не так. Но Игнат… он был мне больше, чем отец, и он был мудр, он не привязывал меня к себе, со стороны это казалось то холодностью, то придирками, но я… я откуда-то всё знал. Не зря же я бессознательным дитём выжил в таиге. Я иногда понимаю … ну, многое. Я даже Севера понимаю, хотя он умеет выстраивать такую защиту – причём походя, не шевельнув бровью… и он чувствует и видит, что от меня у него тайн… ну, не то чтобы нет совсем, но меньше, чем от других… и поэтому старается от меня дистанцироваться. Особенно с тех пор, как Кумико…

Не буду. Сами расскажут, если захотят.

В общем, смерть Игната – даже такая внезапная, страшная, несправедливая – она меня не держала. Был один удар, и всё. А плен Артура Генриховича – держал, из-за него Лю могла начать делать глупости, и я тоже мог начать их делать… да мы и начали, собственно. Хорошо, что выкрутились, – повезло, но… Но.

Я всё это к тому рассказываю, что мы брели, и брели, и брели по совершенно тёмному бесконечному штреку, я выставил фонарь на самый слабый свет – чтобы только под ноги, – и вдруг Лю сказала:

– Извини. Я так больше не могу. Иди один, а я… Ну, я не могу, правда. Я только воду возьму?

– Ты что, не слышишь? – сказал я. Я ничего не слышал, но мне надо было её отвлечь.

– Что?

– Гудит.

– Нет. А что?

– Точно не слышишь?

– Ну… – она замерла, прислушиваясь. – Что это?

– Это барьер. Мы под Стеной. Это инфразвук на тебя так давит. Это не ты сама так думаешь. Понятно?

Она замялась.

– Идём, – настаивал я. – Нехорошо тут стоять. Тут всякую дрянь в мозги подцепить можно.

И – поволок Лю дальше. Уже без особой опаски подсвечивая себе путь. Она сопротивлялась, но с заметным сомнением.

– Змей, – ругнулась она вдруг. – Мы же забыли посмотреть, чего вдруг это все задёргались?

– Давай чуть попозже, – сказал я. – Найдём какое-нибудь закрытое местечко.

– Ну… А то вдруг мы вылезем, а там уже ничего нет.

– Может быть и такое, – согласился я. – Ну и какой смысл знать заранее?

Инфразвук я, может быть, и не совсем придумал: мысли путались, перед глазами возникали странные картины, тут же пропадали. Когда под ногами запружинили доски, а под рукой я обнаружил гладкие перила, то не мог понять, куда нас занесло, почему ночь и почему дождь. И откуда ветер.

(Штрек пересёк узкую косую расселину, выходящую на поверхность. По ней тоже можно было выбраться, но мы этого не знали и об этом не подумали – мозги, что называется, отсушило. Прошли по мостику и двинулись дальше.)

Дальше был полный беспорядок: брошенные тачки и инструменты, штабеля брёвен и брусьев, между которыми приходилось протискиваться, вёдра, бочки…

И тут путь нам преградила решётка: новенькая, почти без ржавчины. Похоже, что решётка должна была сдвигаться и раздвигаться, но механизм, который делал бы это, валялся рядом, среди разбросанных болтов. Я не сразу, но догадался, как можно чуть-чуть сдвинуть решётку и без механизма. То есть это был ещё тот геморрой, и я ободрал все руки – но мы в конце концов пролезли в образовавшуюся щель и двинулись дальше.

И шагов через сто упёрлись в тупик.

– Я дальше не пойду, – сказала Лю.

Мы хлопнулись под стену. Я достал флягу, дал её напиться, глотнул сам.

– Не повезло, – сказала она.

– Ещё ничего не понятно, – сказал я.

– Ноги – в хлам, – пояснила Лю.

– Да ладно, – сказал я. – Отдохнём немного…

– Всего ведь ничего прошли. Если по карте.

– А-а. Под землёй так и бывает. Умножай на десять.

Я завозился, устраиваясь поудобнее. Вдруг локоть куда-то провалился. Я повернулся и посветил.

Встал.

– Интересно…

– Что? – Лю подняла голову.

Лицо её в тусклом свете было как размытое светлое пятно с тёмными провалами глаз и рта, и я почему-то присел рядом и поцеловал её в один глаз, потом в губы, потом в другой глаз…

– Ты… – выдохнула она. – Ты дурачок…

И сама поцеловала меня.

– Что?.. Ну, зачем?..

– Не знаю… но так надо…

– Вот ещё, не выдумывай…

Мы снова поцеловались, крепко и долго.

– Я не выдумываю… что тут можно выдумать…

– Выдумать всегда можно… любовь какую-нибудь…

– Да ну, что ты, – и я снова её поцеловал, – какая ещё любовь…

– Вот и я говорю…

– К духам любовь…

– К духам… к змеям… и к драконам…

– Лю… слушай, я уже вообще-то думал – нам аллес…

– И я тоже…

– Кажется – нет.

– Что?!

– Не аллес. Ещё побарахтаемся. Хочешь ещё побарахтаться?

– Хочу. Ещё как!..

– Тут в стенке пробиты дыры. Точь-в-точь под взрывчатку.

Несколько минут я сидел неподвижно – пока шум ротора не стих. После этого я начал шевелиться.