Путешествие на край ночи - Луи-Фердинанд Селин

Итак, теперь весь пейзаж принадлежал мне. Теперь я смогу, размечтался я, постоянно любоваться и поверхностью, и глубинами этой бескрайней зелени, этого океана красного, прослоенного желтым, расцвеченного белизной соли и, разумеется, восхитительного для тех, кто любит природу. Но я-то решительно ее не любил. Поэзия тропиков вызывала у меня тошноту. От здешних ансамблей меня воротило не меньше, чем от коробок консервированного тунца. Что ни говори, эти края всегда останутся страной москитов и леопардов. Каждому — свое место.

Я предпочел заняться хижиной и подправить ее на случай урагана, которого недолго ждать. Но и здесь мне пришлось довольно быстро отказаться от своей затеи с ремонтом жилья. То в нем, что еще уцелело, обрушиться могло, но ремонту не поддавалось; изглоданная всякой нечистью солома растрепалась, и из моего жилища не получился бы даже сносный общественный туалет.

Вяло пошатавшись утром по зарослям, я вынужденно возвращался к себе, падал и молчал. Виной тому было солнце. Вечно оно. В полдень все безмолвствует, все боится сгореть — для этого много не нужно. Травы, звери, люди — все раскалено. Полуденная апоплексия!

Мой единственный цыпленок, наследство Робинзона, тоже боялся этого часа и возвращался. Так он прожил три недели: гулял со мной, сопровождал меня, как собака, квохтал по любому поводу, повсюду нарывался на змей. Однажды, очень уж заскучав, я его съел. Мясо оказалось совершенно безвкусным: оно вылиняло на солнце, как коленкор. Вероятно, из-за него я так сильно и заболел. Во всяком случае, пообедав им, я на другой день не смог встать. В полдень, совсем развалившись, я дотащился до своей аптечки. В ней оказались только йод да схема направления «Север — Юг» парижского метро. Покупатели в фактории так и не появлялись — одни только черные зеваки, похотливые и малярийные, вечно жестикулирующие и жующие колу. Теперь они собирались вокруг меня с таким видом, словно обсуждали, насколько скверно я выгляжу. Я действительно так расклеился, что, казалось, ноги мне больше ни к чему: они просто свисали у меня с койки, как нечто излишнее и даже смешное.

Гонцы из Фор-Гоно доставляли мне только письма директора, от которых разило глупостью, распеканием, даже угрозами. Коммерсанты, как мелкие, так и крупные, почитающие себя профессиональными хитрецами, на практике чаще всего оказываются сущими маралами. Моя мамаша тоже писала мне из Франции, уговаривая, как и во время войны, следить за своим здоровьем. Ляг я под нож гильотины, она и тогда бы сделала мне выговор за то, что я без кашне. Она не пропускала случая уверить меня, что мир — вещь безобидная и что она хорошо поступила, зачав меня. Такое предположительное вмешательство Провидения — самая главная уловка беззаботных матерей. Впрочем, на всю эту чепуху в письмах патрона и мамаши я с легкостью мог не отвечать и не отвечал. Вот только положение мое от этого не улучшалось.

Робинзон украл почти все, что было в моем ненадежном заведении, но, скажи я об этом, кто мне поверит? Жаловаться? Зачем? Кому? Патрону? Каждый вечер около пяти меня начинал трепать очередной приступ малярии, да так, что мое пышное ложе тряслось, как под здоровым ёбарем. Деревенские негры бесцеремонно завладели моей хижиной и хозяйством; я их не звал, но выгонять их было бы чересчур хлопотно. Они цапались друг с другом из-за остатков товара, запускали лапы в бочонки с табаком, примеряли последние набедренные повязки, любуясь собой и довершая, если это было еще возможно, разорение моей фактории. Жидкий каучук, подтеки которого заляпали весь пол, смешивался со сладковатым соком папайи, лесной дыни с мочегонным вкусом груши. Я слопал столько этих плодов вместо фасоли, что и пятнадцать лет спустя меня мутит при воспоминании о них.

Я пытался сообразить, до какого уровня беспомощности я опустился, но мне это не удавалось. «Все воруют!» — трижды повторил мне Робинзон перед тем, как исчезнуть. Такого же мнения держался и генеральный агент. Когда на меня накатывало, их слова гвоздили у меня в мозгу. «Учись вертеться!» — вот еще что он мне посоветовал. Я пробовал встать. Это у меня тоже не получалось. Прав он был и насчет воды: грязь, нет, хуже — отстой ила. Негритосы охапками приносили мне бананы, и крупные и маленькие, апельсины-корольки, а главное, папайю, но от них, как и от всего остального, у меня отчаянно ныл живот. Я, кажется, весь мир готов был из себя выблевать.

Как только меня малость отпускало и в голове чуть-чуть прояснялось, мной овладевал мерзкий страх: как я отчитаюсь перед компанией «Сранодан»? Что скажу этим вредным злыдням? Разве они мне поверят? Они же наверняка меня засадят. И кто меня будет судить? Специально выдрессированные, вооруженные грозными законами типы, которые, как и военный суд, получили власть невесть от кого и которые никогда не раскрывают своих истинных намерений, забавляясь тем, что принуждают вас взбираться по отвесной тропинке над адом, по пути, ведущему бедняков к мукам. Закон — это огромный луна-парк боли. Стоит тебе, нищему, угодить ему в лапы, и будешь выть целые века.

Мне было легче валяться в сорокаградусном жару, чем в минуты просветления непроизвольно думать о том, что ждет меня в Фор-Гоно. Я дошел до того, что бросил принимать хинин, чтобы жар заслонял от меня жизнь. Что у тебя найдется, тем себя и дурманишь… Пока я дни и недели варился вот так в собственном соку, у меня кончились спички. А Робинзон оставил мне одно только «рагу по-бордоски». Надо по правде сказать: этого добра на фактории было навалом. Я выблевывал его целыми коробками. Но и для этого консервы нужно было сперва разогреть.

Нехватка спичек дала мне случай несколько развлечься, любуясь, как мой повар с помощью двух кусков кремня и сухой травы добывал огонь. Пока я глазел на него, у меня родилась важная мысль. Тут добавился еще острый приступ малярии, и эта мысль приобрела странную отчетливость. Несмотря на врожденную неловкость, я через неделю стараний уже умел, как всякий негр, высекать огонь двумя острыми кремнями, словом, начал вертеться и в первобытных условиях. Огонь — самое главное; оставалась, конечно, охота, но на этот счет я не возымел никаких амбиций. С меня достаточно было умения высекать огонь. Я упражнялся в этом со всей добросовестностью. Мне ведь изо дня в день нечем другим было заняться. Фокус с отбрасыванием гусениц второй геологической эры удавался мне куда хуже. Я им овладел до конца, давил много этих тварей и утратил интерес к подобным развлечениям. Я позволил им запросто, по-приятельски, заполонять мою хижину. Затем, одна за другой, прошли две грозы, причем вторая длилась три дня и, главное, две ночи. Наконец-то я пил дождевую воду из бидона, теплую, конечно, но все-таки… Ткани на моем маленьком складе размокли, стали таять сами по себе и превратились из товара в грязную кашу.

Услужливые негры натаскали мне из лесу охапки лиан и прикрутили мою хижину к земле, но напрасно: при малейшем ветре лиственные щиты стен завертывались на крышу и начинали, как подбитые крылья, бешено хлопать. Ничто не помогало. Словом, все здесь служило развлечением.

Видя, что я в полном упадке, негры, взрослые и малолетние, окончательно расхрабрились и держались теперь со мной на равной ноге. Это их очень забавляло. Они входили в мое жилье (если можно употребить такое слово) и выходили оттуда, когда им вздумается. Свобода! В знак полного взаимопонимания мы обменивались знаками. Я, пожалуй, начал бы учиться их языку, если бы не малярия. Из-за нее у меня просто не было на это времени. Что касается высекания огня, то я, несмотря на успехи, все еще не умел это делать с таким же проворством. Искры отскакивали мне в глаза, к великой потехе негров.