Имя нам - легион - Александр Сивинских

Я немедленно подхватил. Допеть мне, увы, не дали… Посреди дороги, широко расставив длинные ноги, стоял, покачиваясь, мой благородный соперник Бобсон, и рыжая его макушка упиралась в небосвод. Его длинный, густо заляпанный веснушками нос украшали замечательные зеркальные очки. Отраженное от них солнце нестерпимо жгло мои наглые зенки, залитые пивом под самую завязку.

Я благоразумно прищурился и обогнул Бобсона слева.

Генрик обогнул его справа.

Затем мы опять сомкнули ряды и двинулись дальше. Бобсон развернулся и принялся испепелять зеркальным взглядом мой затылок. С расстоянием мощь лучей оружия возмездия как будто не ослабевала, а даже увеличивалась. Я не вынес страшной муки и обернулся.

– Пощади, о суровейший! – взвыл я. – Не было у меня с ней ничего! Совершенно. Клянусь своей треуголкой!

Боб презрительно сплюнул в мою сторону, а Генрик ткнул локтем в бок:

– Капрал, ну-ка, кончай издеваться над страдальцем. Ишь, остряк нашелся. Не смешно, между прочим.

– Да и мне, Гена, не до смеху, – признался я. – Без вины же виноватым оказался! А тут еще этот, – я мотнул головой на рыжего василиска, – красавец. Лыцарь, блин… Хлебнем за рыцарство?

– Хлебнем, – сказал Генрик и снял с пояса флягу.

* * *

Баян я привез из дому и ежевечерне играл для души. Никто до сих пор недовольства моими концертами не выразил, и я тешил себя мыслью, что играю хорошо. Возможно, конечно, что ребята имели крепкие нервы и неимоверное терпение. Или стены в казарме отлично изолировали звук.

Как бы то ни было, но сейчас баян ждали. Как из печки пирога. Это ласкало мое самолюбие, раздувшееся к тому же от влитого в него пива. Поэтому я любил сейчас весь свет. А больше всех я любил сейчас Генрика. Старого, доброго своего друга… Спасшего мне когда-то жизнь. Отдавшего мне кровь свою! Чтобы отметить пламенное это чувство, я обхватил его за плечи и крепко к себе прижал.

– Похоже на намек, – сказал он. – Твоя любовь сменила цвет, э?

– Иди ты! – возмутился я. – Извращенец. Кровосмешением я не занимаюсь. Особенно в предвкушении советско-китайской дружбы. Кста-а-ати… Кто это там тусуется возле казармы?

– Вах! – выдохнул Генрик. – А китаянки бывают блондинками?

– Что? – рассеянно спросил я.

В голове моей трепыхалась возбужденно-удовлетворенная мысль: А ведь я, кажется, знаком с этой девушкой! И я, кажется, был все-таки прав кое в чем…

Конечно, я был с ней знаком.

Может быть, тогда, в шубке, я и не вполне рассмотрел ее фигуру, но волосы… осанка… манера держать сигарету… Это была, несомненно, она! Жанна. Путаночка, приехавшая с Аскером и разбудившая во мне кровожадного зверя. Быка, с пеной на морде разносящего в щепы все вокруг.

И, конечно, я был прав: Братья не гнушаются подставлять устраивающих их кандидатов в легионеры. Подлавливать самым древним и самым действенным способом. На живца, ребята, клюют не только хонсаки. Особенно на такого.

Генрик пускал пузыри, облизывался, снова пускал пузыри, бил копытом и вообще – рвался в атаку. Бешеный стук его горячего, любвеобильного сердца я слышал совершенно отчетливо.

Я бессовестно решил использовать его в роли тарана. Все равно он в тот момент ни черта не соображал. А девица стояла к нам спиной, привалившись плечом к дверному косяку казармы родимого четвертого взвода и нас пока не видела. То есть позиция для стремительного штурма была идеальной.

– Гена, – зашептал я ему на ухо, – есть идея! Гляди, она же, профурсетка этакая (Но-но, выбирай выражения, – погрозил мне пальчиком джентльмен Гена), совершенно бесстыже военную форму напялила.

Она действительно была в новеньком легионерском трико, соблазнительно обтягивающем ее весьма шикарное тело. Этакая Клава Шиффер в двадцать лет. Под трико, готов спорить на всю свою мужскую силу, более ничего найти не удалось бы, хоть ты тресни. Ничегошеньки.

– Непорядок, Гена! (Гена нахмурился.) Но нам он на руку. (Гена заметно просветлел.) Сейчас мы делаем так: незаметно к ней подкрадываемся, и ты громко командуешь, мол, смирно, солдат. Она, естественно, в трансе, делает лужицу и падает в обморок.

– Лужица – это слишком, – засомневался великодушный Гена.

– Согласен (Нет, не согласен, лужица – самое то, лужица настоятельно рекомендуется! – завопил злопамятный мститель во мне), лужица нам ни к чему. Значит, она просто падает в обморок. Ты ее ловишь и несешь к себе в кубрик. Бережно кладешь на кровать и преклоняешь рядом колени. Я волоку гармошечку и играю Вставай, страна огромная!. Она медленно приходит в себя. Я начинаю прочувствованно играть мелодию из фильма Эммануэль, она открывает глаза, полные печали и страсти, и видит твой романтический и мужественный облик. Она снова в трансе. (Делает лужицу! – злорадно и непристойно заржал пошляк-мститель.) Гремят фанфары, она тянет к тебе нежные руки и жадные губы, а я незаметно, но проворно исчезаю. Растворяюсь. Через пять минут четвертый взвод дружно хлебает пиво за вашу связь, подобную колоссальному водовороту, этакому Мальстрему из двух яростных либидо. Я играю Эх, раз, еще раз, еще много-много раз!. Многоголосый хор дружно подхватывает… Каково?

– Отлично! – похвалил мой план Гена. – Так что я, говоришь, должен делать?

Разумеется, я на его невнимательность ничуть не обиделся.

Передвигаться бесшумно нас научил капитан Пивоваров. И наука эта нами не забылась. Учитывая булькающее в животах пиво и молотящее, как паровой копер, сердце Генрика, к Жанне мы подкрались на отлично. Замерли, любуясь плавными изгибами фигуры. Генрик медленно, но глубоко вдохнул…

– Смирр-рр-на, солдат!!!

Акустический удар едва не повалил меня на землю. Травы пригнулись, и черепица на крыше задребезжала.

Гитарный дуэт испуганно смолк на верхнем до. Где-то тонко, но пронзительно завыл кудлатый четвероногий малыш Бобик. Амальгама очков сержанта Бобкова навек замутилась. Возможно, завыл и он.

Лужицы растеклись под десятками ног…

Жанна как ни в чем не бывало отправила щелчком длиннющий окурок точнехонько в урну и не спеша обернулась, отбрасывая густую прядь золотистых волос с лица. Высокомерно искривила красивые губы и спокойно спросила:

– В чем дело, сержант?

Сержант, однако, потерял дар речи. Он вытянулся во фрунт и застыл с идиотским выражением на лице. Подчиненному должно глядеть на начальника лихо и дурковато, – вспомнилось мне. Вспомнилось и только: лихость куда-то запропала, а я окостенел с вполне дурковатой улыбкой на устах. В четырех сантиметрах над левым соском Жанны, отчетливо выпирающим сквозь тонкую ткань, клубилась черным и багровым пятиугольная голограмма, изображающая разрыв тридцатифунтового фугаса. Нашивка батал-куратора…

– В чем дело, сержант? – повторила она и, раз Генрик не реагировал, перевела взгляд на меня. – Рядовой?…