Звонок мертвецу. Убийство по-джентльменски - Джон Ле Карре

— Последний семестр или нет, но ты несешь откровенную чушь, Филдинг, — зло сказал Хект.

— Нести чушь стало в нашей школе доброй традицией. Успехи, как ты изволишь их называть, это на самом деле наши провалы. Успехов добиваются те редкие ученики, которые так и не усвоили главного, чему мы их здесь учим. Они не приняли культа посредственности, насаждаемого в Карне. И им мы уже никак не сможем повредить. А вот остальным — растерянным маленьким монахам и слепым оловянным солдатикам, — им кажется, что на стенах Карна написана правда о них. И они ненавидят нас за это.

Хект сделал попытку рассмеяться, но получилось натужно.

— Если они так нас ненавидят, почему тогда многие любят возвращаться сюда? Почему приезжают навестить?

— А потому, дорогой Чарлз, что мы и есть те самые надписи на стене! Тот самый единственный урок, преподанный им в Карне, который они никогда не забудут. Они приезжают, чтобы вновь прочитать нас, как ты не понимаешь этого? Ведь именно мы поведали им главную тайну жизни: люди стареют, но не становятся умнее. На нашем примере они поняли, что, когда мы повзрослели, ничего глобального не произошло: нам не озарило путь к Дамаску ослепительное небесное сияние, мы не испытали внезапного чудесного ощущения наступившей зрелости.

Филдинг откинул голову и уставился на уродливую викторианскую лепнину потолка с пыльным ореолом вокруг розана, в центре которого располагалась люстра.

— Мы просто стали еще немного старше. Но повторяли все те же шутки, изрекали все те же мысли, желали того же, что и прежде. Год проходил за годом, Хект, а мы оставались все теми же людьми, не делались мудрее, не становились лучше, среди нас не рождалось ни одной новой идеи лет уже, наверное, пятьдесят. И они поняли, что и Карн и мы — это такой трюк, спектакль, где мы рядимся в докторские мантии, отпускаем особого рода академические остроты, делаем вид, что учим их и наставляем на путь истинный. Но они никак не могут поверить в обман, Хект, и потому после еще одного года бесцельной, пустой жизни вновь приезжают сюда, чтобы взглянуть на меня и тебя, как дети иногда приходят на могилу, думая, что там можно постичь тайну жизни и смерти. Вот и все, чему мы их научили.

Хект какое-то время молча смотрел на Филдинга.

— Налить немного портвейна? — предложил тот, но Хект все еще не сводил с него глаз.

— Надеюсь, все сказанное тобой было не более чем шуткой… — начал он, а его жена с удовлетворением отметила, что теперь он по-настоящему зол.

— Даже не знаю, Чарлз, — ответил Филдинг совершенно серьезно. — Право, мне жаль, но не знаю. Когда-то мне казалось, что очень умно смешивать фарс с трагедией. А теперь, похоже, я потерял способность различать границу между ними.

Последняя фраза ему самому понравилась.

Кофе они перешли пить в гостиную, где Филдинг свел разговор к местным сплетням, но вовлечь в него Хекта уже не удавалось. Филдинг теперь сожалел, что не дал ему закурить трубку. Но потом вспомнил, как вообразил Хекта в Париже, и настроение снова улучшилось. Вечер ему определенно удался. По крайней мере моментами он был в ударе.

Пока Шейн одевалась, мужчины молча стояли в прихожей. Шейн вернулась в порыжевшем от старости боа из горностаев, накинутом на широкие белые плечи. Она склонила голову вправо, улыбнулась и протянула на прощание руку Филдингу, причем слегка опустив вниз.

— Теренс, дорогой, — сказала она, когда Филдинг прикладывался губами к ее мясистым пальцам, — вы так добры. И это ваш последний семестр. Вы просто обязаны отужинать у нас перед отъездом. Так грустно. Совсем мало осталось из прежней старой гвардии.

Она снова улыбнулась, прищурив глаза, чтобы подчеркнуть неподдельность своих эмоций, а потом последовала за мужем на улицу. Там по-прежнему стоял собачий холод, и в воздухе мелькали снежинки.

Филдинг захлопнул и запер за ними дверь на засов, быть может, чуть быстрее, чем диктовала вежливость, и вернулся в гостиную. Хект оставил свой бокал с портвейном наполовину недопитым. Филдинг взял его и аккуратно слил содержимое обратно в графин. Он надеялся, что не слишком взбесил гостя, — ему, вообще говоря, вовсе не хотелось наживать врагов. Задув пламя черных свечей и затушив фитили указательным и большим пальцами, он включил свет, достал из ящика буфета шестипенсовую тетрадь и открыл ее. В ней содержался список гостей, которых следовало пригласить к ужину до конца семестра. Перьевой ручкой он поставил жирную галочку напротив фамилии Хектов. Сделано. В среду наступала очередь Роудов. Муж был хорош, а вот она, конечно… Ее придется потерпеть. Это было едва ли не исключением из правила с супружескими парами. Как правило, другие жены оказывались гораздо симпатичнее этой.

Филдинг снова открыл буфет и на этот раз извлек из него бутылку бренди и рюмку. Держа их в одной руке, устало прошаркал обратно в гостиную, опираясь другой рукой о стену. Боже! Он внезапно почувствовал себя старым: грудь прорезала тонкая ниточка боли, ноги и руки отяжелели. Сколько же усилий уходило на то, чтобы постоянно быть на виду у людей! Как будто все время на подмостках сцены. Он терпеть не мог оставаться один, но и компании ему быстро надоедали. В одиночестве он тоже чувствовал усталость, но не мог спать. Как это было у того немецкого поэта? Он ведь уже цитировал его однажды: «Вы можете заснуть. Мне — время танцевать». Что-то в этом роде.

«Вот я каков, — подумал Филдинг. — В этом я — плоть от плоти Карна, старый сатир, танцующий под музыку». Но только темп музыки ускорялся, а их тела дряхлели, хотя танец должен был продолжаться. Его скоро подхватят молодые люди, ждущие своей очереди за кулисами. А ведь когда-то казалось таким забавным исполнять старые танцы под новые мелодии. Он налил себе еще бренди. Если разобраться, он был рад, что уходил, хотя это, по всей видимости, означало необходимость найти работу учителя где-то еще.

Но Карн… Своеобразное, по-своему очень красивое место. Внутренний двор аббатства весной… Похожие на розовых фламинго нежные фигурки мальчиков, ожидающих вечерней молитвы. Отъезд детишек и приезд новых как приметы смены времен года и умирающие здесь же старики. Как жаль, что ему не дан талант живописца! Он бы изобразил праздник в Карне в охристых тонах осени… Несправедливо, подумал Филдинг, что человек, столь восприимчивый к прекрасному, начисто лишен способности отобразить его.

Он посмотрел на часы. Без четверти двенадцать. Самое время… танцевать. Не спать же, в самом-то деле?

Наступил вечер четверга, и номер «Христианского вестника» наконец был сверстан и сдан в печать. Едва ли крупное событие для Флит-стрит. Прыщавый мальчишка-курьер, явившийся, чтобы забрать неровную кипу гранок, был вежлив ровно настолько, сколько требовалось, чтобы получить от газеты ежегодную рождественскую премию. А даже этот юнец давно усвоил, что светские издания, выпускавшиеся издательством «Юнипресс», были в этом смысле куда как более многообещающими, поскольку щедрость находилась в прямой зависимости от тиража.