Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945 - Георгий Николаевич Сатиров

Есть и более длинные записи:

«Они били меня, эти проклятые боши. Меня — офицера французской армии, кавалера Почетного легиона. Били за то, что я не желал на них работать, предпочитая любезничать с хорошенькой немкой. Я знаю, они меня казнят. Но я не боюсь смерти. Франция отомстит бошам!»

От русских надписей веет озорством, удальством, ухарством. Вот изображен большой фаллос с подписью: «Х… Гитлер!»

А вот другой рисунок: русский уд направлен в сторону немецкой цитронии (гейневское выражение[721]). Подпись гласит: «… я вашу новую Европу!»

И все в таком же роде.

Когда просмотришь все надписи, первое впечатление остается далеко не в пользу русских. Как-то даже досадуешь на своих. Думается: вот у французов всюду проглядывает любовь к отчизне, ностальгия, а в наших надписях нет и следа патриотизма, никакой взволнованности чувств. Отчего это?

Я рассказал об этом товарищам по тюремной камере. Никита Федорович задумался вначале, но потом с живостью возразил мне:

— А мне, знаете, нравятся русские надписи. У французов сантименты, порожденные в большой мере страхом пыток и казни. Русский же человек и перед лицом смерти не пасует. Сейчас его поведут на пытку, через час, может быть, пристрелят, а наш земляк положил на все с прибором. Это ли не положительная черта русского характера?

Задумался и я. В самом деле, Никита Федорович в основном прав. Французское сердце, как стены старинной капеллы, искусно расписано всякими сакраментально-сентиментальными образами-арабесками. Тут можно встретить и Belle France, и chére Patrie, и chagrin de pays, и amour, и, уж конечно, exil[722]. За русским же озорством таится огромная сила, уверенность, воля к жизни и к борьбе[723].

Папаша и Кресты — истые звери. Во время аппеля бьют направо и налево. Входя в камеру, обязательно прибьют кого-нибудь. Не раз влетало и мне. Как-то Папаша хлопнул меня бамбусом по голове только за то, что по команде «Ахтунг!» я держал руки по русскому уставу (пальцы полусогнуты, а нужно было их выпрямить и ладони прижать к ляжкам). В другой раз паки[724] бит за то, что по вызову Папаши я вылетел из строя так, как это принято в Советской армии[725] (положил руку на плечо впереди стоящего, тот сделал шаг вперед — вправо и дал мне выйти). Оказывается, нужно было продвигаться вдоль шеренги (я стоял во втором ряду) до ее левого фланга. Я этого не знал в то время, а фрицы никогда не разъясняют ошибок, никогда не говорят, за что бьют.

Ударили, и все. А за что про что — догадайся сам. Так принято у них в армии во время обучения солдат. Это один из основных принципов прусской военной педагогики.

Утренний аппель. Закончив поверку, писарь вызвал из строя столяров. Вышли четыре человека, в том числе хромой поляк (нога перебита в 1939 году). Ковыляя, он медленно поплелся к месту, где стояли пришедшие за столярами солдаты. Папаша заорал во всю глотку:

— Шрайнер, цурюк![726]

Поляк повернулся кругом и, волоча перебитую ногу, приблизился к грозному начальнику тюрьмы. Папаша ударил беднягу бамбусом по голове, a потом скомандовал:

— Шрайнер, рум, ауф, шнелля![727]

Едва поляк тронулся с места, как раздался новый окрик:

— Польниш шрайнер, цурюк![728]

На сей раз раз поляк получил двойную порцию бамбуса. Папаша хотел заставить шрайнера бегать рысцой вдоль шеренги. Поляк не стал объяснять причину своей медлительности, чтобы не вызвать еще большего гнева начальника тюрьмы. Впрочем, не было никакой нужды объяснять: физический недостаток шрайнера был настолько явен и очевиден, что не мог ускользнуть от внимания Папаши, Крестов, Усиков и других вахтмайстеров.

Но что эсдэковцам Гекуба?[729] Они существуют для того, чтобы приносить страдания другим. Чем больше мук и горестей у русского, поляка, француза, бельгийца, тем радостнее на душе эсдэковца. Вот Папаша и устроил эту карусель с мордобоем. В течение 15 минут он гонял хромого штрайнера то «ауф», то «цурюк», осыпая его ударами бамбуса.

Получая вечернюю баланду, мы обратили внимание на необычайное явление: рядом с «парашей» (так все пленяги называют кастрюлю) стоял поднос, а на подносе — соблазнительные пайки белого хлеба с кусочком маргарина.

Слюнки так и потекли у нас. Чудо как хороши, как свежи эти пайки. Мы таращили глаза на доселе невиданное лакомство и думали: «Неужто эсдэковцы хотят угостить нас белым хлебом? По какому такому торжественному случаю?» Но, зная нрав тюремщиков, никто из нас не пошел дальше дум.

И вдруг один полячок из соседней камеры протянул руку за хлебом. Папаша стеганул его бамбусом, а калифактор сказал:

— Хлеб для тех, кто сегодня работал во дворе.

— Я тоже работал, — возразил поляк.

Папаша еще раз дал ему отведать сладость бамбуса, и поляк отошел от параши, ворча себе под нос.

— Цурюк! — заорал на него Папаша.

Поляк приблизился к «параше», а Папаша, как коршун, налетел на него и стал клевать кулачищами. Бедный пшек пятился к окну, держа над головой миску с баландой, а Папаша гнал его вдоль коридора, нещадно лупцуя. Полячок не пытался парировать удары или уклоняться от них. Одна мысль владела им: как бы сберечь драгоценную баланду, заправленную перемолотым конским каштаном (наше праздничное блюдо). И, надо сказать, ухитрился сберечь, хотя пролил немало своей крови.

Так мы и не поняли: зачем нужно было выставлять напоказ белый хлеб с маргарином?

Вероятно, для того, чтобы подразнить нас.

Темь, хоть глаз выколи.

Во мраке ночи расплылись все предметы, растворились все лица. И чудится, что стены камеры раздвинулись, ушли куда-то далеко-далеко в бесконечность, а ты лежишь на лесной полянке под сводом южного неба. Мерцающие огоньки цигарок кажутся то зорьками, то светлячками, а то и болотными свечечками.

Душа человеческая, словно нильский лотос, раскрывается в такие ночи. Она стремится ввысь, навстречу всему неведомому, таинственному, чудесному, прекрасному.

Хорошо в такие ночи вспоминать безвозвратно ушедшую юность, мечтать о грядущем счастье, делиться самыми заветными думами. Одетые сумраком ночи, лежим на голом полу камеры. Рядом со мной Никита Федорович Чечин. Я не вижу его синих глаз, но слышу тихий, мягкий, задушевный голос:

— Знаете, Георгий Николаевич, я часто думаю о прошлом, настоящем и будущем России. В истории нашего отечества много трагического и смешного. Ведь путь России сквозь века — сплошная цепь взлетов и падений. Нашему поколению довелось это видеть, пережить. Ведь мы с вами родились в ту пору, когда волна первой революции высоко подняла Русь; наше детство совпало