Меня зовут женщина - Мария Арбатова

Миша стучится – ответа нет. Снова стучится – ответа нет. Стучится опять – дверь открывается.

– Нам нужно четыре одеяла, – чеканно повторяет Миша.

– Одеял нет! – взвизгивает проводница, побелев, и захлопывает дверь.

Миша стучится – ответа нет. Снова стучится – ответа нет. Стучится опять – дверь открывается.

– Нам нужно четыре одеяла, – повторяет Миша.

Проводница потрясенно смотрит на нас. Потом прыгает, как пантера, к собственной полке, над которой, изображая ковер, прибито одеяло, срывает его со стены вместе с гвоздями и швыряет в нас. Миша успевает поймать одеяло, не поранившись о гвозди. Дверь захлопывается. Миша стучится – ответа нет. Снова стучится – ответа нет. Стучится опять – дверь открывается. Лицо проводницы пылает.

– Нам нужно еще три одеяла, – несломленно сообщает Миша.

Опустив глаза, проводница тихо-тихо затворяет дверь. В пластике читается, что ее и ее детей можно пытать каленым железом, но она не даст больше ни одного одеяла. Кстати говоря, одеяла едут сложенные девственной стопкой в соседнем купе. Аборигены спят на полке вчетвером или находятся на такой дозе спиртного, что обогревают пространство собой.

– Нас тоже в Союзе всегда обижают, – говорит парень из толпы, созерцавшей мизансцену. Возле купе дорогу нам преграждает монгол, которого выворачивает прямо на пол. Оторвавшись от этого занятия, он спрашивает Мишу:

– Что тебе не нравится в Монголии?

– Победа коммунистов, – отвечает Миша, прижимая к груди одеяло с гвоздями.

– А я верю в коммунизм, но мне не нравятся люди, которые его строят. А водка у тебя есть? Продай водку!

Улан-Батор после Эрденета просто дом родной. Нас отправляют в музыкальное училище, директор которого, немолодой интеллигентный человек, разглядывает нас с жалостью (а видок у нас еще тот) и говорит:

– Устало выглядите, пойду распоряжусь по поводу завтрака.

И когда любезнейшие девицы подают завтрак на хорошем фарфоре, у нас на глаза наворачиваются слезы умиления. Мы располагаемся в музыкальном училище интернатского типа, в комнатах с железными койками и стенами, обклеенными фотографиями рок-звезд, в которых в учебное время живут одаренные монгольские подростки.

В штабе «Лерне Идее» веселенькие новости. Оказывается, автобус с нашими друзьями, отправленными домой, стоял на границе двое суток без еды и воды. Ребята горестно смотрели на русскую церковь по ту сторону, а монгольские пограничники терпеливо вымогали долларовую взятку.

В училище съезжаются участники остальных экскурсий. Вид у них не лучше нашего. Одних заставили идти тридцать километров пешком с рюкзаками. Других чуть не уморили в пустыне Гоби, третьих отравили кумысом. Всю ночь длятся охотничьи рассказы, а потом монгольские музыканты играют вместе с караванными. И грустно расставаться, и так хочется домой, что все время поглядываешь на часы.

Прибегает трогательная Баяртуя и, выслушав мой отчет о поездке, заливается слезами.

– Мне стыдно! Мне стыдно за Монголию! – говорит она, хлюпая носом. – После Эрденета ты не будешь любить монголов!

– Энхе не буду любить, тебя буду любить. И обязательно привезу в Монголию сыновей, потому что ничего красивей Монголии я в своей жизни не видела.

Я хочу подарить Баяртуе коробку американской косметики, но она отказывается.

– Тебе хорошо, тебе есть что красить. Монгольским девушкам очень хочется красить глаза, но на наших глазах так мало места.

– Баяртуя, а правда, что мы все для вас на одно лицо?

– Правда. Но говорят, что мы для вас тоже. Говорят, что русские не могут отличить монголку от кореянки. Это правда?

– Правда, – сознаюсь я.

– Но ведь это так просто, у кореянок ноги кривые!

– А у монголок?

– У монголок тоже, но не так сильно.

А потом – утренний автобус под дождем и долгое сидение в самолете. Жена какого-то крупного начальника опаздывает, и самолет ждет ее три часа. Я сижу рядом с социологом из Берлина и спрашиваю:

– Как тебя зовут?

– Меня зовут Фриц, но мама называет меня Фричик.

– Лена, Миша! Я нашла «фричика», настоящего фричика! – кричу я на весь самолет. – Скажи, Фричик, что ты думаешь о нашем опыте социальной скульптуры?

– Я думаю, что он достаточно точно отражает взаимопроникновение трех культур на сегодня. Евразию нельзя сделать одним домом, только загрузив в поезд деятелей культуры и продекларировав «новую нравственность». Даже сам этот поезд нельзя сделать одним домом. Я очень многому научился в поездке. А ты?

– Я научилась всему.

И когда самолет садится в Иркутске, я, Лена и Миша начинаем истерически вопить:

– Урра! Россия! Урра! Родина!

…И караванцы удивленно смотрят на нас и на всякий случай улыбаются…

27. 07. 93

– Ну, какая же она, твоя Армения? – взвился я.

– Армения – моя родина.

– Ты прав. Но не моя же! Я не могу так написать!

– Зачем же ты пишешь?

– Но я же очерк пишу! Не стихи, не рассказ. О-черк. Путевые заметки. Заметки чужого человека. Заметки неармянина. 0-черк, понимаешь?

– А очерк по-армянски знаешь как?

– Нет…

– Акнарк. А «акнарк» по-русски знаешь что?

– ???

– Намек.

Андрей Битов. «Уроки Армении»

Поезд по-советски грязен, и проводницы, несвежие чумички со стукачной выслугой на лице, носят по купе влажное белье.

– Посуше нет? – интересуюсь я, полагая, что европейский железнодорожный билет защищает от прелестей родимого сервиса.

– Можете совсем не брать.

– Как я на мокрое белье зимой положу детей?

– Я сама на таком сплю.

– Не трогай ее, – говорит муж. – Она мигнет таможеннику в Бресте, и нас толком досмотрят.

– И пусть досматривают, мы ничего, кроме детей, и не везем.

– Конечно, не везем, только всю дорогу до Голландии ты будешь складывать вещи обратно, а мы хотели выйти раньше.

У мужа большой гастрольный опыт, и мне не остается ничего, кроме развешивания простыней в купе. Мы сидим под белыми бельевыми флагами в пыльном вагоне, летящем к свободе, и светлые мордашки детей, изъятых посреди учебного года, кажутся нам реликвиями, вынесенными с поля боя. И так неинтересно думать про все, что наполняло предыдущие тридцать два года, то есть про себя, потому что тигр, как известно, состоит из переваренного барана. И слово «Брест», где меняют колеса, означает начало бытия, и фраза приятеля, отвозившего нас на вокзал, еще хлопает крыльями. «Тысячу раз аморально жить в такой стране, аморально поддерживать ее своим телом, аморально растить в ней детей». Сыновья же, «аморально» прожившие свои двенадцать лет, без всякого пиетета перед фактом поездки бьют друг другу морды на верхней полке.