Кровоточащий город - Алекс Престон

— Где Мэдисон? Надо же, в такой день и не пришла. Похоже, припекло, а? — прошипела у меня над головой Катрина, глядя на пустой экран, в котором отражались ровные стопки файлов и аккуратно разложенные ручки на столе Мэдисон.

— Она… Она не очень хорошо себя чувствует. Думаю, поехала к матери. Будет завтра.

Возвращаясь в тот вечер домой, я с тревогой думал о Мэдисон и даже почти собрался заглянуть в ее странную квартирку на Глостер-роуд, но время шло к полуночи, у меня болели глаза, а рот противно изъязвило. Уже выйдя из метро, я позвонил ей еще раз по обоим номерам, а ложась спать, решил, что утром залезу к ней в компьютер, узнаю адрес матери, позвоню и удостоверюсь, что все в порядке. Я убеждал себя, что ей просто нужно отдохнуть и забыть на время о рынках, которые так ее подвели.

Мэдисон Дюваль опередила само время. Она предсказала кризис, когда мы все ожидали наступления века процветания. Она предвидела всплеск активности, который продлится несколько дней. Мэдисон видела скрытый от других порядок вещей, понимала сложные связи и механизмы, двигавшие миром, и даже предугадала волну самоубийств, захлестнувшую в ту осень Сити.

Мать нашла ее утром в среду. Хотя Мэдисон и перерезала вены на запястьях — представляю, с каким удовольствием она подносила лезвие к этим чешуйчатым символам предавшего ее мира, — умерла она не от кровопотери. Проглотив с десяток таблеток снотворного, Мэдисон запила их бутылкой водки и улеглась в горячую ванну. Когда на следующее утро ее мать зашла проверить, все ли в порядке, и узнать, почему дочь не отвечает на звонки, вода в ванне лишь порозовела. В какой-то момент Мэдисон вырвало — я представил зацепившийся за губы тонкий след шоколадного маффина, — после чего она соскользнула под воду, а инстинкт самосохранения задохнулся в теплых объятиях алкоголя. Я представил, как ее мать стоит над ней в этой аккуратной, чистенькой квартирке, как наклоняется, вытаскивает дочь за плечи и прижимает груди.

Перед ланчем председатель вызвал нас с Катриной к себе в кабинет. Утром я уже пытался найти в почте Мэдисон какую-то информацию о ее матери, но она сохраняла только рабочие письма и содержала почтовые ящики в таком же порядке, что и квартиру. Председатель сидел за столом с похоронным лицом, и в первый момент я подумал, что фонд идет на дно. В груди шевельнулась паника. Председатель заговорил негромко, бережно, опустив взгляд на руки в старческой гречке и коротких волосках, серебряной пылью припорошивших суставы.

— Мэдисон умерла прошлой ночью. Покончила с собой. Мне так жаль. Не знаю, что и сказать. Осталась записка. Думаю… думаю, она не выдержала всего этого. Мне очень жаль.

Повисшее в комнате тяжелое молчание давило на барабанные перепонки. Катрина сжала кожаный подлокотник кресла, и темно-красный лак на побелевших пальцах потемнел еще сильнее. Подавшись вперед, она расплакалась, как ребенок, с громкими, дрожащими всхлипами. Я наклонился, взял ее за руку, и Катрина ответила слабым пожатием.

Объявление для всей компании сделали уже в зале для совещаний. Кто-то охнул, кто-то тихонько всхлипнул. Баритон хмуро усмехнулся. Лотар побледнел и, скрывая подступившие слезы, отвернулся к стене. Председатель весь день общался с полицией, журналистами и — по телефону — с матерью Мэдисон. В притихшем офисе его голос звучал непривычно громко. Он говорил о ее стремлении к успеху, о давлении падающих рынков, о том, как ему горько.

На ланч мы вчетвером отправились в паб. Катрина и Лотар сидели вместе и, склонившись друг к другу, тихонько переговаривались. Я сидел напротив Баритона. Заказав пинту «Гиннесса», он неторопливо, задумчиво потягивал пиво. На кончике большого красного носа повис клочок пены, и я, подавшись через стол, смахнул его ладонью. Он смущенно поблагодарил.

— Чертовски печальная история. Девочка мне нравилась. Такая умница. Такая умница. А каково теперь матери… По-моему, у них обеих никого больше и не было, кроме друг дружки. Мать специально сюда приехала, чтобы быть поближе. Раньше я часто слышал, как Мэдисон разговаривает с ней по телефону. У них были особенные отношения. Если б мой сын так меня любил…

Я отправился к бару, взять еще выпивки. Лотар вызвался помочь. Его высокий лоб прочертили борозды морщин, кожа посерела, как будто Мэдисон пустила кровь не только себе, но и ему тоже. Пока бармен наливал пиво и большой стакан золотистого вина для Катрины, Лотар открыл бумажник, вытащил фотографию и показал мне. Светловолосая женщина с умными голубыми глазами держала за руку мальчика лет двух или трех. Ребенок стоял как-то неуверенно, опущенные глаза и невыразительные, как будто смятые черты выдавали синдром Дауна. Простодушное личико освещала улыбка.

— Жена и сын. Его зовут Ули. Видимся мы не очень часто, и времени я провожу с ним слишком мало. Он чудесный. Некоторые считают это проклятием, а я — благословением. Настоящим благословением. Когда такое случается, ты многое, очень многое понимаешь.

Не зная, что сказать, я поднял свою кружку. Он кивнул и, вернувшись за столик, показал фотографию Катрине. Она улыбнулась и снова заплакала.

Похороны Мэдисон прошли через неделю, в небольшой церквушке в Уэст-Бромптоне. Компания в полном составе приехала на такси, все дела были отложены. Рынки продолжали расти, но в их восстановлении ощущалась какая-то безнадежность, словно волна, едва поднявшись, потеряла силу. Базовые показатели не давали повода для оптимизма. Федеральная резервная система и Банк Англии не могли поддерживать рынок вечно. Кто-то сравнил рынок с прыгающим по воде камушком: как бы высоко ни подскакивал, судьба одна — погрузиться в пучину. Я продал еще кое-что из своего портфеля и начал открывать короткие позиции, готовясь к надвигающейся буре.

Утро было ясное. На дереве за окном возились скворцы; их трескучий щебет сопутствовал мне, пока я шел по Мюнстер-роуд. Собравшись в офисе, мы говорили о Мэдисон. Катрина, помня о последних резких словах в адрес покойной, не скупилась на похвалы. Пресса ухватилась за историю о смерти молодой женщины, увидев в ней приговор и бизнесу, и веку в целом. В «Ивнинг стандард» появилась большая статья о студентке-отличнице из Бостона, честолюбивой, увлекавшейся лакроссом, подававшей большие надежды. Газета поместила снимок, сделанный еще в университете Брауна, на котором Мэдисон сидела на траве в окружении других студентов. Одна девушка играла на гитаре, и Мэдисон, глядя поверх камеры, явно пела. Затемнив большую часть фотографии, автор заметки поместил Мэдисон в черный круг.

Церковь была маленькая, и мы заполнили ее целиком. Я уселся во втором ряду, между председателем и Катриной, незримый орган выводил хрипловатые арпеджио. Впереди стояла хрупкая темноволосая женщина, представившаяся Анни Дюваль. Когда я назвал себя, она крепко сжала мою руку, хрустнули хрупкие косточки ее ладони. Мне было не по себе, я чувствовал себя виноватым, чувствовал, что должен был помочь Мэдисон. Глядя в глаза ее матери, я пробормотал слова соболезнования. Она держалась стойко, собрав, наверно, весь запас сил, чтобы стоять рядом с теми, кто внес свою лепту в смерть ее дочери. Орган затих, а потом заиграл фугу Баха. Появился священник. Дверь уже закрывалась, когда в церковь проскользнула девушка в темно-сером костюме, тащившая за руку мальчика в школьной форме. Я узнал в нем Рэя, того парнишку, за которым Мэдисон присматривала по воскресеньям. Девушка, довольно красивая, с темно-золотистыми волосами, показалась мне знакомой. Она пристально посмотрела на меня печальными, мудрыми глазами. Я отвернулся.