Признания на стеклянной крыше - Элис Хоффман

Им нужно довести тебя до слез, сказал ей Сэм в тот день. Слезы оставляют по себе след. Если ты плачешь, такие, как наш папаша, могут тебя при желании достать в любой момент. Тебе тогда уже не скрыться. Как ты не понимаешь?

Бланка по нему так соскучилась, что сил не было. Она не очень понимала, о чем он ей толкует, но плакать все же перестала. В одном он был прав: искать у него помощь значило даром тратить время. Сэм заказал себе гренок и черный кофе. Со смехом объяснил, что сидит на диете, хоть от него и так остались кожа да кости. На руках видны были гнойнички. Расплатишься за меня, Прутик, шепнул он Бланке. Он распахнул полу пальто: во внутреннем кармане дремал попугай Конни. С зверьем не пускают, сказал Сэм.

Поглаживая Конни по зеленым перышкам, Сэм обращался к нему с какой-то гортанной тарабарщиной — на птичьем языке, пояснил он, — в которой Бланке не удавалось разобрать ни слова. Апломб, заторможенность, одержимость смешались в его поведении. Есть в этом мире такое, что недоступно ее пониманию, говорил он Бланке, — такое, чего он ей не может объяснить.

Когда-нибудь ты поймешь. Все сводится, в сущности, к одному. Такая вот паскудная математика. Вся эта их брехня. Тебе внушают, что разумный порядок наступит, если сломить, подмять под себя, — но это неправда.

Сэм пробыл с ней от силы минут двадцать. Его ждала дома Эми, которой стали уже надоедать его выкрутасы. Она считает, что я — ненадежная личность, сказал Сэм, и это развеселило их обоих. У Бланки на уроках лексики в школе как раз проходили слово ненадежный, и ей слишком хорошо было известно, что оно означает. К своему гренку Сэм в спешке даже не притронулся. Перед Бланкой лежал горячий сандвич с индейкой, но еда не лезла к ней в горло. Возможно, и тут Сэм был прав. Возможно, эта индейка поплатилась собой за ее грехи. За грех небрежения, грех ревности, за грех обманчиво примерной девочки.

Когда Сэм ушел, Бланка почувствовала, что озябла. Она выскочила из дома без пальто, в одном толстом свитере. Ей уже не терпелось поскорее убраться из Нью-Йорка. Она расплатилась и пошла садиться в поезд на Коннектикут. Приехав в Мэдисон, почти до полуночи просидела на вокзальной скамейке. Потом побрела домой. Вот дуб, кусты сирени, знакомый газон. Траву на газоне схватило инеем; Бланка дрожала от холода, но все-таки, сидя на заднем дворике, ждала, когда во всем доме погаснет свет и можно будет незамеченной шмыгнуть в дверь и подняться к себе.

После этого она виделась с Сэмом все реже, и это с каждым разом становилось все тяжелей. Синтия не ошибалась насчет наркотиков: они сказались на нем, и как! Кажется, кроме них его ничто больше не занимало. Характер сделался просто невозможным. Сэм ввязывался в потасовки, его сажали в кутузку за нарушение общественного порядка, за порчу общественного имущества. То, что таилось в его душе, выплескивалось теперь наружу в изображениях крылатых людей, разбросанных им по всему нижнему Манхэттену. Люди с огромными крыльями низвергались в преисподнюю, горели на костре, обращаясь в прах. Его прозвали Икаром, и подписывал он свои граффити знаком V — птичкой с детского рисунка.

А потом, когда Бланке исполнилось четырнадцать, Сэм вообще пропал. Исчез. Она пришла на квартиру, где он жил с Эми, но оказалось, что их там больше нет. Впустил ее хозяин дома. Квартира была в чудовищном состоянии: посреди комнаты валялась большая птичья клетка, сквозь ее металлические прутья зловонным, грязным месивом вываливались наружу обрывки газет. На полу — разбросанные матрасы, в ванной комнате — использованные шприцы, повсюду — протухшие объедки пищи. И при всем этом — пиршество красок на стенах, покрытых рисунками и полыхающих цветом. Бланка потом не один год обшаривала улицы нижнего Манхэттена; при первой возможности, под любым ложным предлогом, придуманным для отца и мачехи, отправлялась разыскивать Икаровы граффити, свидетельства того, что Сэм все еще жив. Время от времени ей попадались-таки его художества, чаще всего — выглядывая из-под слоя свежей краски где-нибудь на кирпичной стене кулинарии или на боковой стенке автобуса. Но даже замазанные побелкой, творения Икара оставались узнаваемы по привычным уже сюжетам — согласно его трактовке, коннектикутцам, способным якобы благополучно улетать от бедствий, спасаться не удавалось: все они неизменно погибали в цепких сетях катастрофы.

Однажды Бланка сама оставила ему послание в глухом закоулке у Канал-стрит, где наткнулась на изображение мужчины, опутанного терниями. Правда, значка V на нем не было, но она все-таки решила, что рисунок принадлежит Икару. Иначе быть не могло. Этот исступленный восторг на лице мужчины, эта пелена алой пастели поверх краски… Бланка достала из своего рюкзачка черный фломастер и написала на стене свое имя и номер телефона. Месяцами потом ее донимали телефонными звонками. Грязными, оскорбительными — но Сэм не позвонил ни разу. А если бы позвонил, то уж ни в коем случае не так. Он сказал бы ей, Осторожней, сестренка, не оступись, а обо мне не беспокойся, дай мне сгореть дотла, отойди и не мешай падать вниз.

Возможно, другая на ее месте повернулась бы лицом к своей какой-никакой, но семье, подружилась с сестричкой, что была с нею рядом, а не хранила упрямую привязанность к брату, которого и след простыл. Другая — возможно; Бланка — нет. Она устранилась. Даже когда бывала дома, отсутствовала. Проводила выходные дни у друзей, на лето уезжала вожатой в какой-нибудь лагерь, во время школьных каникул гостила у Мередит, записывалась в школу танцев, в футбольную команду, в редколлегию школьной малотиражки — куда угодно, лишь бы не оставаться дома. По вечерам часто сидела во дворе, дожидаясь, покуда все уснут. Смотрела на звезды, но остерегалась кинуть взгляд на крышу. Его там не было. Тогда — зачем?

Стеклянный Башмак — сколько б ни воздавали ему по-прежнему хвалу в воскресных выпусках местной газеты и в журналах по искусству — Бланка, конечно, не воспринимала как свой домашний очаг. Здесь все было чужое. Все не мило. Даже застав однажды у себя в комнате Лайзу, нарядившуюся в ее платье и размалеванную ее косметикой, Бланка без звука повернулась и ушла. Бери, ради бога, подумалось ей. Хоть все забирай.

— Ой, прости! — крикнула ей вдогонку Лайза, но таким обиженным тоном, словно это ее вещами распорядились без спроса. Лайза — девочка-головастик, долговязая и нескладная, с большими голубыми глазами и явно отцовская любимица. Джон Муди, которого редко видели дома, когда подрастали Сэм и Бланка, теперь исправно посещал все родительские собрания, все музыкальные утренники в Лайзиной школе. Возил Лайзу на рождественские каникулы в Диснейленд, оставив Синтию приглядывать за Бланкой. Как раз в то время Бланка отбилась от рук, искала случая сбежать куда-нибудь из дому, ночевала где придется — озлобленная, колючая, маясь черной завистью и чувствуя себя сиротой. Холодная, жесткая девица, которая только и ждала возможности распрощаться с Коннектикутом и уехать: сперва в Вирджинию, в университет, потом — в Лондон. Которая зареклась ехать назад и выковыривала сейчас жучков из книжных страниц с таким остервенением, что перепачкала все пальцы их иссиня-черной кровью, словно чернилами, которых, сколько руки ни мой, все равно не отмыть.