Вирджиния Вулф: "моменты бытия" - Александр Ливергант

«Смерть – попытка приобщиться… в жизни – разлука, одиночество; в смерти – объятие», – размышляет она с несвойственной ей глубиной и еще менее свойственной меланхолией. Счастливчик: ему теперь не понадобится то, чем ежеминутно вынуждена заниматься она, – пытаться «сладить с жизнью, вытерпеть, прожить ее до конца». А вот он – «взял и всё выбросил». «Избавился от того, что беспокоит», – как подумала еще одна, едва ли не самая известная в мировой литературе самоубийца; с Толстым, не только с Джойсом, в романе Вирджинии Вулф также немало «сближений». Взял и всё выбросил. Избавился от того, что беспокоит. И – спасся?

Когда день только начинался и Кларисса в приподнятом настроении шла за цветами для приема, ярко светило солнце. Теперь же, к вечеру, небо «…серыми, бедненькими штрихами длилось среди мчащихся, тающих туч». Слагаемые светотени, на которой строится роман, в финале словно бы меняются местами. Радость жизни блекнет, смерть же воспринимается спасением; спасением от забот, треволнений – а значит, от людей. Уединившись в разгар приема в пустой комнате, глядя в окно на то, как старушонка в доме напротив укладывается спать, и не замечая, как рядом в гостиной шумят и хохочут ее гости, Кларисса словно бы репетирует уход из жизни, бегство от людей, пытается хотя бы в мыслях подражать несчастному самоубийце. «Чем-то она сродни ему – молодому человеку, который покончил с собой». Покончил с собой и избавился – нет, не от голоса Эванса, погибшего на войне друга; не от голосов, преследующих его по возвращении с фронта. И даже не от мира, «грозившего взметнуться костром», когда он сидит в парке в своем потрепанном пальтеце, «с тревогой в карих глазах». Избавился не от мертвого Эванса – а от живых людей, его преследующих, его не понимающих. От жены, от врачей, от всех.

Последняя мысль Септимуса, перед тем как броситься из окна: «Умирать не хочется, жизнь хороша, солнце светит, но люди…»

Такие, как «целитель духа, жрец науки» сэр Уильям Брэдшоу, – из тех, кто, по словам Клариссы Дэллоуэй, «насилует душу… делают жизнь непереносимой». Это он поставил диагноз Септимусу Смиту – «нарушение чувства пропорции». Это он порекомендовал душевнобольному «обрести веру в божественную пропорцию». Настоятельно рекомендовал – как рекомендовали врачи автору романа – отдых в постели, отдых в одиночестве, «без друзей, без книг, без откровений», и тогда никакие видения, никакие голоса преследовать его не будут. Как рекомендовал Ивану Ильичу с «напускной важностью» знаменитый врач: «Вы, мол, только подвергнетесь нам, а мы всё устроим… всё одним манером для всякого человека, какого хотите…»

Нарушением чувства пропорции страдает, однако, не только Септимус Смит; во всех своих героях, и не только в этом романе, Вирджинию Вулф прежде всего интересует то, что она как-то назвала «чудаковатой индивидуальностью»[108]. Взять хотя бы Клариссу Дэллоуэй. Да, ее главный дар – быть, существовать, Да, она «наслаждается положительно всем». Чувствует людей – а ведь на это способны немногие. Людей чувствует, а вот на большое чувство – в отличие от Питера Уолша – способна едва ли. Умеет как никто (чисто женское свойство) создать вокруг себя свой собственный мир, всех «свести, сочетать» – оттого и прием, который она устраивает, вызывает у нее столь неподдельный энтузиазм. При этом нетерпима – к жалкой святоше мисс Килман, например. Ведет себя непринужденно, в обаянии не откажешь, – при этом холодновата; «холодность, каменность, непроницаемость», – говорит про нее Уолш. Успех любит, ради успеха и любви окружающих готова на многое. Энергична, тверда, легко преодолевает препятствия – и при этом ненавидит трудности. Прозорлива, умеет заглянуть в будущее – предпочла же «никакого» Ричарда Дэллоуэя яркому, талантливому Уолшу. Сообразила, что второй станет «никем», а первый «всем»? И при этом не умеет мыслить, складно писать (то ли дело Хью Уитбред!), даже на фортепиано играть не умеет; «спросите ее, что такое экватор, – и она ведь не скажет». Всё вроде бы делает правильно, продуманно, а по большому счету – не состоялась: одинока, не уверена в себе, – даже дочь, не говоря уж о светских дамах вроде леди Брутн, относится к ней несколько снисходительно. “Round character” – с полным правом сказал бы про Клариссу Форстер. «Полноценный характер», а вовсе не «странное, бесполое, одноцветное существо»[109].

Нарушено «чувство пропорции» и у Питера Уолша. Иначе бы он вряд ли сделал предложение замужней женщине с двумя детьми. Да еще «где-то там», на краю света. Он всех – и себя самого в том числе – уверяет, что счастлив, благополучен, сам же зачем-то в свое время отправился в Индию. За тем же, зачем отправился на Цейлон Леонард Вулф? Близкие друзья единодушны: Уолш «взял и загубил свою жизнь». Уже, собственно, загубленную:

Не потому ли все его любят, жалеют, – мы ведь любим невезучих, тех, кому не позавидуешь: «Побитого, незадачливого, его кинуло к их безопасному берегу».

Пожалеть Питера и в самом деле есть за что: карьеры не сделал и уже не сделает, своей выгоды никогда не знал, в людях – не то что Кларисса – не разбирается: «Никогда не понимал, что на уме у других». Мужчины любят его за «неуспех», женщины – за недостаток мужественности и за то, что он «непристойно ревнив». А еще – за его «неописуемую, странно летящую» походку. И за то, что он вечно играет с перочинным ножом – есть что-то в этом трогательное; чудак. Не в меру восприимчив, впечатлителен: не успел после стольких лет явиться к Клариссе – и нб тебе, опустившись на кушетку, разрыдался как ребенок. Некстати плачет и некстати смеется, то раскиснет, то ему вдруг, непонятно с какой стати, весело. Если говорит, так только о себе, о своих бесчисленных увлечениях, – влюбчив, есть грех. Леди Брутн так о нем и отзывается: «Милый греховодник. Вечные истории с женщинами».

В Уолше, словом, есть всего понемногу: «человечность, юмор, глубина».

У большинства же гостей Клариссы Дэллоуэй с чувством пропорции, в отличие от человечности и глубины, всё в полном порядке. На их собственный взгляд, во всяком случае. Чем безупречнее они кажутся самим себе, тем глупее, смешнее, нелепее – читателю. В «Миссис Дэллоуэй», как в никаком другом романе, Вирджинии Вулф удаются запоминающиеся карикатуры. Лирический настрой сменяется сатирическим (еще одна светотень), и этот переход у писательницы не случаен; спустя годы, завершая работу над следующим романом «На маяк» и приступая к «Орландо», Вирджиния Вулф пометит в дневнике: