Письма из Лондона - Дженнифер Робсон

Волосы Вай были откинуты назад и волнами падали на плечи.

– Всем добрый вечер. Меня зовут Виола Тремейн, и я хочу спеть для вас.

Она замолчала, поправила микрофон на подставке. И зазвенел ее голос, без сопровождения, мелодичный, искренний и мучительно прекрасный.

– «Я больше никогда не улыбнусь…»

– Я так люблю эту песню! – прошептала Руби в ухо Ванессы. Судя по одобрительным выкрикам из зала, она в своей любви была не одинока.

Вай дождалась, когда стихнут аплодисменты, улыбнулась и рассмеялась, когда солдаты из публики стали выкрикивать ее имя и названия песен, которые они хотели бы услышать. Потом она спела «Когда свет загорится снова», и от сладко-горького томления стихов у Руби перехватило дыхание.

Выдержав совсем недолгую паузу, Вай спела «Почему ты не хочешь, как все?» и «Я тебя буду видеть», еще одну песню, от которой у Руби слезы наворачивались на глаза.

– Спасибо вам за вашу щедрость, за то, что пришли сюда сегодня и поддержали работу Британского Красного Креста, – сказала Вай. – У нас осталось время на последнюю песню, на любимую песню моей дорогой подруги, которая сидит сегодня в этом зале. Руби – это тебе.

«Где-то над радугой…»[21]

На сей раз публика сама стала подпевать Вай, они пели о лимонных леденцах, птице счастья и всегда недостижимой радости. Стихли последние такты музыки, все вскочили с мест, зал взорвался оглушительными аплодисментами.

– Может быть, нам попытаться пройти за кулисы? – спросила Руби, когда аплодисменты стихли и публика направилась к выходу.

– Боюсь, мы туда не прорвемся. Там будут стеной стоять солдаты. А ее мы увидим в воскресенье.

Руби знала, что Вай хорошая певица – это стало ясно еще в убежище. Но та женщина, чье пение они слышали сегодня, была совсем другим существом, ее таланты настолько превозносили ее над всеми, кто выступал до нее, что те казались просто клоунами. Вай была одаренной подругой Руби, а мисс Виола Тремейн… она была звездой.

На следующий день Руби все еще пребывала в хорошем настроении, которое не могла испортить даже перспектива встречи с Найджелом. На работу она ушла рано, в надежде, что у нее будет какое-то время для себя: Ивлин наверняка уже будет на месте, а Найджел заявится ближе в девяти, а может, и позже, поскольку сегодня суббота.

Когда пришла Руби, в офисе было очень тихо, и она, повесив пальто и шляпку, прошла по коридору в кабинет Кача. Но когда открыла дверь, кресло за столом оказалось занятым.

Кач вернулся.

Она смотрела на него, и на глаза набегали слезы.

– Я думала, вы не вернетесь до конца декабря.

Он, склонив голову, делал пометки в статье, которую Нелл оставила для Руби вчера вечером, а когда посмотрел на Руби, ее начисто сразило выражение печали в его светлых, мудрых глазах.

– Я почувствовал себя лучше, – сказал он и улыбнулся. – Как ты?

– Увидев вас за вашим столом? Я чувствую себя гораздо лучше, чем вставая сегодня с кровати.

– Я смотрю, ты здесь обосновалась. Не возражаешь, если я восстановлю свои права на этот кабинет?

– Нет, конечно. Я сюда приходила, только когда мне требовалась несколько минут тишины.

– Или чтобы спрятаться от Найджела?

– И это тоже. Иногда. А вы… вам лучше?

Вопрос казался ей не вполне корректным, но все же лучше, чем делать вид, будто ничего не случилось.

– Лучше. Хотя по-настоящему хорошо мне уже никогда не будет. Потеря Мэри… след этой раны не излечится никогда. Я должен научиться жить с этой болью. Принять тот факт, что моя жизнь продолжается и у меня работа, нужная обществу. Я не говорю уже о друзьях, которые переживают за меня и желают мне добра.

– Да, желаем, – подтвердила Руби. – Мне следовало бы четче дать вам понять это. Нам всем следовало бы.

Он ответил на это театральной гримасой.

– Не забывай, что мы, все остальные здесь, англичане, и мы предпочтем жевать битое стекло, чем говорить о своих чувствах. – Он помрачнел. – Я сегодня утром пролистал последние номера. Мне предстоит теперь разгребать эти авгиевы конюшни.

– Я знаю, вы с Найджелом старые друзья, – начала она, не желая оскорбить или еще сильнее огорчить его, – но пока вас не было, тут происходил какой-то кошмар. Мы с Нелл считали дни.

– Я поговорил с ним – он уже написал заявление об увольнении. Его здесь больше нет.

– Господи, – воскликнула Руби, пораженная быстротой принятия решения. – А вы сможете найти кого-нибудь на его место?

– Думаю, смогу, но сначала я хочу поговорить с тобой. Это место за тобой, если хочешь. Если ты можешь отказаться от чисто журналистской работы. По крайней мере, временно.

– Вы уверены? Ведь Найджел мне особо и не давал ничего делать.

– Уверен, Руби, и снова хочу сказать: я отношусь крайне отрицательно ко всему, что он тут натворил. Но вопрос остается: ты хочешь занять должность заместителя главного редактора? Или предпочитаешь оставаться штатным корреспондентом?

Ее согласие позволило бы ей сделать шаг – большой шаг – по карьерной лестнице. Естественно, разумно было бы принять предложение Кача. Но она не хотела становиться редактором – она была корреспондентом до мозга гостей, именно этой работой ей и хотелось заниматься.

– Если я вам нужна, чтобы помогать в редакторской работе, я готова, но, откровенно говоря, я скучаю по авторской корреспондентской работе. Найджел предпочитал внештатных сотрудников. После вашего отъезда я не написала ни одного оригинального текста.

– Я знаю – и «ПУ» много потерял от этого. Можешь считать себя свободной от редакторского чистилища.

– Спасибо. И я останусь, пока вы не найдете человека на это место. Вы ведь вроде сказали, что у вас есть кандидат?

– Да. Старый друг. Чех по рождению, но он почти все свое детство провел здесь. Он несколько лет проработал в Германии – он знает с полдюжины языков – и нацисты некоторое время продержали его в тюрьме. К счастью, ему хватило ума перебраться сюда, как только его выпустили в начале тридцать девятого года. Если бы не это, один бог знает, где бы он теперь был.

– И где он работал, когда перебрался в Англию?

Лицо Кача потемнело.

– Нигде. В прошлом году его отправили в лагерь для интернированных, и, несмотря на все мои усилия, на усилия Гарри, Беннетта и многих наших друзей, он оставался в лагере до начала последнего лета. Все это просто нелепость – Эмиль самый ярый враг нацизма, каких я встречал в жизни. Есть еще одна тема, которой нам хорошо бы заняться, – условия пребывания в лагерях для интернированных. Я и прежде думал об этом. Как там относятся к людям. Эмиль говорит, что содержание там вполне пристойное, но его точка отсчета – нацистский лагерь. Я думаю, что в