Неврозы. Теория и терапия - Виктор Эмиль Франкл

все интерпретируется как результат бессознательной психодинамики. Так называемую глубинную психологию охотно называют также и вскрывающей психологией. Вскрывание может быть вполне оправданным. Однако «вскрывающий психолог» должен уметь остановиться в тот момент, когда сталкивается с чем-то изначальным, с истинно человеческим в человеке, что не поддается разоблачению. Если же он этого не сделает, тогда он разоблачит еще один неосознанный мотив – свой собственный, и он будет заключаться в том, что такой психолог не осознает собственной потребности принижать и обесценивать человеческое в человеке.

Один из знаменитейших психоаналитиков – автор двухтомного труда о Гёте, и я хотел бы процитировать комментарии к этой книге.

«На 1538 страницах автор представляет нам гения с признаками маниакальной депрессии, паранойи, эпилептического расстройства, гомосексуальности, инцеста, вуайеризма, эксгибиционизма, фетишизма, импотенции, нарциссизма, невроза навязчивых состояний, истерии, мании величия и т. д. Кажется, автор практически ограничивается исключительно инстинктивной динамикой, лежащей в основе творчества Гёте. Он хочет заставить нас поверить, что творчество Гёте – это не что иное, как результат прегенитальной фиксации. Оказывается, его борьба не соотносится с красотой, идеалами, какими-то ценностями, а в действительности является преодолением преждевременного семяизвержения»[230].

Вернемся к редукционизму. Одна из теорий мотивации, давно опровергнутая фактами, выставляет человека как существо, у которого есть потребности и, как следствие, необходимость в их удовлетворении с конечной целью избежать напряжения, то есть сохранить или восстановить внутреннее равновесие. Иными словами, эта устаревшая теория мотивации все еще держится концепции так называемого гомеостаза, которая была позаимствована у биологии, хотя в самой биологии она больше не используется. Людвиг фон Берталанфи уже давно смог доказать, что такие важные биологические феномены, как рост и размножение, ни в коем случае нельзя объяснить гомеостазом. Курт Гольдштейн, известный специалист в области патологий головного мозга, даже смог показать, что только поврежденный мозг готов любой ценой избегать напряжения. В основе механистической модели лежит модель закрытой системы, в то время как человек – существо, открытое миру, для которого изначально (за исключением случаев неврологических отклонений) не столь важно поддержание какого-то внутреннего состояния, то есть выравнивание напряжения и поддержание внутреннего равновесия. Человеку (по крайней мере, не невротику) важны вещи и люди во внешнем мире, причем не в качестве более-менее годных средств для удовлетворения потребностей, а ради них самих. Иными словами, наиболее важная характеристика человеческой экзистенции – это самотрансценденция. Под этим я понимаю основополагающий антропологический факт, что человек обращен на что-то или кого-то, а не на себя: на смысл, который он исполняет, на взаимоотношения с другими. И только в той мере, в которой человек таким образом самотрансцендируется, он может реализовать себя: в служении чему-то или в любви к другой личности! Иными словами, человек становится человеком полностью только тогда, когда он растворяется в чем-то или отдает себя полностью другой личности. И полностью собой он становится тогда, когда забывает себя. Каким прекрасным выглядит ребенок на фотографии, если он не видел, что его фотографировали, но был полностью погружен в игру!

Как глубоко самотрансценденция человеческой экзистенции погружается в ее биологические основы, может показать один парадокс. Человеческий глаз на самом деле тоже самотрансцендентен: его способность воспринимать внешний мир находится в непосредственной связи с тем, что он не способен воспринять самого себя. Когда глаз видит себя (кроме как в зеркале) или свою часть? Когда он болен катарактой. В таком случае он видит туман, то есть помутнение хрусталика. Или же это происходит, когда глаз болен глаукомой, – тогда он видит вокруг источника света радужный ореол. Аналогичным образом человек реализует себя, когда перестает себя видеть, если отдает себя партнеру или растворяется в деле.

На самом деле редукционизм – это субгуманизм. Дедукция субчеловеческих феноменов преобразует также и человеческие феномены, одним словом, дегуманизирует их. Достаточно подумать о совести: типично редукционистская теория рассматривает этот специфически человеческий феномен просто как результат обусловленных процессов. Пес, который нечистоплотно себя вел и с поджатым хвостом забрался под кровать, демонстрирует поведение, которое, без сомнения, можно объяснить как результат обусловленных процессов. Оно продиктовано своего рода страхом ожидания, то есть тревожным ожиданием наказания. Совесть не имеет отношения к подобным страхам. Если человеческое поведение определяется страхом перед наказанием, надеждой на вознаграждение или желанием понравиться сверх-«я», тогда совесть еще не подала свой голос.

Конрад Лоренц проявил достаточно осторожности, когда говорил о «поведении животных, которое сходно с моралью». Иначе поступают редукционисты. Для них нет разницы между животным и человеческим поведением. Специфически человеческие феномены не существуют для них вовсе. Их отрицают не на основании эмпирических данных, а исключительно на основании априорных убеждений. Для редукционистов невозможно выявление в человеке чего-то такого, чего нет у животных. Они могли бы изменить знаменитое основополагающее изречение сенсуалистов и сказать: «Nihil est in homine, quod non prius fuerit in animalibus»[231].

Неправда, что природа не совершает скачков. Она совершает количественные скачки и качественные, или, как говорят марксисты, их количество переходит в качество. Существует качественная разница между человеком и животным. Но для нас действительно важно не столько отличие человека от животного, сколько признание специфически человеческого как нередуцируемого феномена. Мы ничего не смогли бы возразить, если бы выяснилось, что человек – это действительно обезьяна. Так же мало можно возразить против того, что у обезьяны обнаруживаются человеческие черты, и я бы не стал противиться называть человека обезьяной, если бы это действительно было так.

Вопрос о том, является ли человек обезьяной, связан с дезавуированием библейской истории творения, то есть он несет эмоциональную нагрузку. В этой связи мне вспоминается один старый анекдот. Один талмудист спрашивает другого: «Почему “Моисей” пишется с буквой “л”?» Другой ему в ответ: «Разве “Моисей” пишется с “л”?» Первый спрашивает снова: «Почему бы не писать “Моисей” с “л”?» Второй теряет терпение и с яростью отвечает: «Почему же “Моисей” надо писать с “л”?» «Вот об этом я тебя и спросил!» – говорит первый. На вопрос, является ли человек обезьяной, можно ответить аналогичным образом: «Почему бы ему не быть обезьяной?» И ответ на этот вопрос был бы таким: «Потому что это противоречило бы библейской истории творения». В этом и состоит вся эмоциональная нагрузка данного вопроса. Повторимся: нас интересует исключительно вопрос, есть ли качественная разница между человеческим и субчеловеческим. Иными словами, существует ли вообще что-то специфически человеческое. Этого не отрицает даже Конрад Лоренц, ведь он говорит о фульгурации[232].

Согласно Лоренцу, действительно существует нечто специфически человеческое, таким образом вопрос о качественной разнице между человеческим и субчеловеческим получает эмпирический ответ.

Я же предпочитаю говорить не о качественной, а о димензиональной разнице. Преимущество этого в том, что в различных измерениях полученные противоречащие друг другу данные, несмотря на эти противоречия, не состоят во взаимоисключающем отношении. Среди различных измерений более высокое измерение не исключает, а включает более низкое. По сравнению с онтологической моделью слоев Николая Гартмана, согласно которой более высокий слой бытия превосходит более низкий, преимущество нашей димензионально-онтологической модели заключается в том, что, несмотря на специфику феноменов более высокого измерения, сохраняется одновременное сосуществование одного феномена с другим. Для человека это означает, что, несмотря на свои специфические черты, он остается животным. Быть человеком и животным – это более не противоречие. Одно не исключает другое, одно включает другое.

И наконец, там, где есть измерения, есть и проекции. Я могу спроецировать один феномен из его собственного измерения в более низкое. Таким образом, я могу спроецировать человеческий феномен на субчеловеческую плоскость. Подобное действие вполне оправданно, ведь наука во многом строится на том, что она эвристически пренебрегает димензиональной целостностью феноменов и исходит из фиктивной реальности, лишенной димензиональности. Такая тактика становится сомнительной лишь тогда, когда она становится идеологизированной. В таком случае будет утверждаться не только то, что в человеке обнаруживаются врожденные пусковые механизмы, но и то, что человек – это нечто более, чем голая обезьяна. Редукционизм не только эвристически проецирует человеческие феномены в субчеловеческую плоскость, но и вообще отрицает существование человеческого измерения, и, что