Пуговицы - Ирэн Роздобудько

Итак, Марина разулась, и Лина с хозяйским видом повела ее в кухню. Я сделал ей «страшные глаза», мол, почему не к пациентке?!

Но Лина жестами показала, что это будет невежливо и негостеприимно.

Марине было неловко, как и мне. Как только мы сели за стол, уставившись в чайник, который не хотел закипать, она сказала:

— Извините, у меня немного времени. Лина сказала, что у вас ко мне дело?

Я сказал, что дело у меня действительно есть, и, вопреки своему внутреннему голосу, неожиданно добавил, что сначала стоит, как положено, попить чаю.

Пытался быть радушным хозяином. И чувствовал дискомфорт, ведь не был уверен, что Лина не наплела обо мне три кило шерсти с лишней информацией.

Такой дискомфорт я чувствовал всегда, когда друзья пытались познакомить меня с какой-то женщиной. Всегда замечал, что они, эти осведомленные о моей «тяжелой судьбе» женщины, смотрят на меня, как серны, — большими круглыми и немного смущенными глазами.

У Марины глаза были вполне нормальные, без сочувственного внимания.

Глаза врача.

Голубые, с рыжинкой внутри.

Она сказала, что заочно знает меня. Лина, оказывается, приносила ей наши анимационные ленты, рекламные ролики и короткометражки. Пожалела, что их не показывают по телевизору, высказала несколько достаточно здравых мыслей относительно музыкального оформления.

— Если босс согласится, — радостно сказала Лина, — мы можем пересмотреть наши последние работы прямо сейчас!

Но ни я, ни Марина Константиновна никоим образом не отреагировали на такое предложение.

Напротив, врач сразу перешла к делу: поблагодарила за чай, встала со стула.

— Позвольте я осмотрю вашу маму, — сказала она и добавила: — Можете за мной не ходить.

Я показал ей комнату, а «ослику» — кулак. Но Лина спокойно прихлебывала чай и изображала полное безразличие.

От матери Марина вышла минут через двадцать.

Села на стул, постучала пальцами по поверхности стола и внимательно посмотрела на меня.

— Вы молодец. Сделали все, что могли. Но я не уверена, что смогу чем-то помочь, — эта проблема неврологическая. А я только дефектолог.

— Но у тебя все получается! — воскликнула Лина. — Ну, кошечка…

Марина посмотрела на меня. Вероятно, мой взгляд говорил то же самое.

— Хорошо. Попробую, — сказала она и встала. — Простите, я должна идти. Меня ждут дома.

Пока она завязывала кроссовки, я смотрел на ее узкую спину, на загорелые запястья и думал о подобных движениях, которые в этот самый миг проделывают миллионы или миллиарды женщин по всему миру: обуваются в прихожей, распрямляются, поправляют рассыпавшиеся волосы, кого-то целуют на пороге — и выпархивают, оставляя после себя запах духов.

Конечно, о поцелуе не было и речи.

Просто я так подумал…

С некоторых пор к подобным знакомствам я относился пренебрежительно.

Для меня имело значение только то, что было «спущено сверху». Как то давнее знакомство с Елизаветой Тенецкой, а через него — с Ликой. Все, что повлекла за собой та цепочка событий, без которой я был бы не я.

Все, что касалось «общения с лицами противоположного пола», в которое меня настойчиво завлекали друзья, было искусственным. Тем, что могло произойти, а могло — и нет.

Скажем, на месте Марины могла бы действительно оказаться полная усатая дама, которая так же приветливо отнеслась бы к моей матери.

Какая, собственно, разница?

Однако последние полтора года, в течение которых она занималась с матерью, мне было приятно думать, что это — именно она. НЕ усатая. И пятки у нее не свисают с босоножек. И босоножек она не носит — только кроссовки. И что она так просто и ненавязчиво вошла в мою жизнь. Даже немного изменила ее.

Особенно остро я почувствовал это в тот день, когда, перестилая материнскую кровать, услышал от нее прерывистое, но достаточно четкое:

— Чу-дес-ная жен-щи-на… Не-у-сти. Хоть смогу спокойно умереть…

Я обрадовался, пообещав «не упустить», если она пообещает не говорить глупостей.

И в тот же вечер устроил для Марины грандиозный ужин с открытыми дверями к материнской спальне — чтобы видела, как сын ударными темпами налаживает свою жизнь.

Затем я закрыл дверь.

И медленно, как-то незаметно рассказал о своем неудачном и довольно странном браке…

И был благодарен, что не заметил в ее глазах того обостренного любопытства и деланного сочувствия, которое видел в других.

В тот вечер она не спешила домой, как это было всегда.

Помогла убрать со стола. Не отказалась от кофе.

Уже провожая до порога, я осторожно спросил, ждет ли ее кто-то дома.

Она покачала головой: «Сегодня — нет».

И я поцеловал ее.

…Но в течение всех этих полутора лет я не задумывался над вопросом, который услышал от Елизаветы Тенецкой.

* * *

… С вокзала я сразу повез Елизавету в мою старую квартиру.

Лишь намекнул ей, что она имеет полное право на половину имущества своего бывшего мужа, и ее глаза сузились, как у дикой кошки.

— Ни за что! — сказала она сухим холодным голосом, глядя в окно.

А после паузы сказала спокойно:

— Знаешь, я не хочу вытягивать из прошлого ни кастрюли! Мне лучше мыть полы или на рынке торговать. По крайней мере буду знать, чего стою.

Я сказал, что мыть полы ей не придется.

И больше не возвращался к этой теме.

В своей квартире я бывал раз или два в месяц.

Заходил, как на затонувшую лодку, и сам казался себе призраком погибшего матроса. Погружался в знакомые запахи, бессмысленно бродил по комнатам, проводил руками по корешкам книг, сидел на прогнутой тахте и тупо смотрел на выцветшие постеры «битлов» и «Машины времени», которые висели напротив — окрашенные записями чьих-то давно забытых телефонов.

Иногда ложился и смотрел в потолок, представляя, что лежу на дне моря, а время течет высоко вверху и катит надо мной свои смертельные девятые валы.

А меня это совершенно не касается!

Много раз возникала мысль избавиться от этой старой лодки — «поменять с доплатой» или хотя бы сдавать. Но каждый раз, побывав там, я выходил на улицу успокоенным и как бы помолодевшим.

В конце концов я решил, что эта квартира для меня — что-то вроде портрета Дориана Грея. В ней, в пыльных шкафах и полках, я оставлял весь душевный хлам, который наносил туда со своей суетной жизни.

В ней жили трогательные призраки детства и старости — бессмысленные два времени человеческого существования. Все промежуточное время между ними казалось суетой сует с отвоевыванием своего или чужого места под небом.