Нигде в Африке - Стефани Цвейг

Вальтер был настолько оглушен действительностью, медленно открывавшейся ему, что не мог и слова вымолвить. Он даже не заметил, что у него в головах стоит сержант Пирс.

— Тебя изранили? — спросила Регина.

— Господи, я и забыл, что ты почти разучилась говорить по-немецки.

— Так тебя изранили? — стояла на своем Регина.

— Нет, просто твой папа такой глупый солдат, что подцепил где-то лихорадку.

— Но он солдат, — гордо сказала Регина.

— Cheers, — сказал Пирс.

— Three cheers for my daddy[62], — громко закричала Регина. Она вскинула руки над головой, и этот неуклюжий солдат, говоривший на таком странном английском, что она едва удерживалась от смеха, отдал честь и вместе с ней трижды крикнул громким голосом:

— Гип, гип, ура!

Гораздо позже Вальтер попросил дочь:

— Скажи ему, пусть разведает, почему эта грымза медсестра меня на дух не переносит.

Сержант Пирс внимательно выслушал взволнованную речь Регины, а потом позвал Пруденс Дикинсон. Сначала он задал несколько вежливых вопросов, но потом вдруг выпрямился, упер руки в бока и, к величайшему смущению Регины, назвал сестру Пру «а nasty bitch»[63], после чего она покинула палату, не сказав ни слова, не качнув бедрами, с лицом гораздо более красным, чем огонь в буше, который не боится никакого дождя.

— Скажи отцу, она просто курица, — объяснил Пирс. — Она разозлилась, потому что в бреду он говорил по-немецки. Хотя, знаешь, расскажи ему об этом, когда он выздоровеет.

— Он хочет знать еще кое о чем, — тихо сказала Регина.

— Спрашивай, отвечу.

— Он думает, что ему теперь не позволят быть солдатом.

— Это почему же?

— Потому что он сразу так разболелся.

Пирс почувствовал комок в горле и откашлялся. Он улыбнулся, хотя улыбка, по его мнению, была в данном случае неуместна. Малышка ему чем-то нравилась. Хотя у нее не было ни косичек, ни рыжих волос, ни веснушек, она напомнила ему одну из сестер, но он не помнил уже, какую из них. Может, сразу всех пятерых. Когда они были маленькими. Наверное, прошло уже много времени с тех пор, как он виделся с девочками. Во всяком случае, малышка с ужасно высокомерным оксфордским акцентом, с которым говорили богачи, была храброй. Это он чувствовал, и это ему нравилось.

— Скажи отцу, — сказал Пирс, — что он еще нужен армии.

— Ты можешь служить дальше, он так сказал, — прошептала Регина. Она быстро поцеловала отца в глаза, чтобы сержант не заметил, что он плачет.

Отель «Хоув-Корт», с шершавыми пальмами по обе стороны тщательно выкованных ворот из черного железа, лимонными деревьями с твердыми зелеными и ярко-желтыми плодами, буйно разросшимися кустами шелковицы, гигантскими кактусами, высокими розами в большом саду и темно-фиолетовыми цветами бугенвиллеи перед плоскими белыми домиками, построенными вокруг коротко подстриженной лужайки, был почти такого же возраста, как и сам город Найроби. Просторный комплекс, построенный в 1905 году верившим в лучшее будущее архитектором из Суссекса, служил первой квартирой недавно приехавшим чиновникам, пока в колонию не прибывали их семьи, чтобы поселиться уже в собственных домах.

Того благородного флера, который в дикие времена основания молодого города служил созданию атмосферы анклава, английского до мозга костей, больше не было, с тех пор как владельцем отеля стал мистер Малан. Отказавшись от слова «отель» на новых табличках в целях экономии, он быстро и основательно позаботился о том, чтобы «Хоув-Корт» не был больше верным адресом для людей, которые умели жить в соответствии с их положением в обществе.

Опытный глаз коммерсанта из Бомбея сразу распознал требования нового времени. Постояльцами были теперь не чиновники с ностальгией по старой родине и не приехавшие на сафари туристы, желавшие вкусить элегантности и комфорта перед тем, как отправиться в большое приключение, а беженцы из Европы. А с ними, считал Малан, который сколотил состояние благодаря исключительному инстинкту в глубинных вопросах жизни, дело иметь хорошо. Они начинали жизнь с чистого листа и были так же прилежны, усердны, экономны и нетребовательны, как его собственные земляки, которые решились искать лучшей доли в Кении.

Беженцам, которые не могли позволить себе ностальгировать, гораздо больше нравились низкие цены, чем традиции старых английских поместий. Еще в середине тридцатых, когда в страну приехали первые эмигранты с континента, Малан превратил большие номера в маленькие комнатки. Большие гостиные, а также маленькие кухни и ванные он перестроил в отдельные номера с умывальниками за занавеской, построил общественные уборные, и только крошечные, грязные хижины с крышами из гофрированной стали, предназначавшиеся для черного персонала и располагавшиеся на свободном куске земли за большим садом, он оставил в первоначальном состоянии. Эта единственная уступка местным традициям оказалась впоследствии очень умным ходом.

Хотя гости Малана были непривычно бедны и скромны для белых и жили почти так же примитивно и стесненно, как и его родственники в Бомбее, но благодаря его ловкому психологическому приему они все же могли позволить себе слуг, что являлось неписаным законом для белой верхушки. Таким образом, у них создавалась иллюзия, будто они уже на пути к интеграции и живут по тем же стандартам, что и богатые англичане в домах за городом. Кто поселялся в «Хоув-Корте», после некоторого времени робкого ожидания — а часто и доплатив кругленькую сумму — задерживался здесь надолго. Некоторые семьи жили в отеле годами.

Мистер Малан мало разбирался в географии Европы, и у него не было предрассудков, приличествующих человеку с таким состоянием; но так уж сложилось, что если он мог выбирать, кого поселить в своем отеле, то выбор его останавливался на беженцах из Германии. Они были более смирными, чем, скажем, самоуверенные австрийцы, чистоплотнее поляков, прежде всего, аккуратно платили и никогда не строили страдальческих гримас, вроде высокомерных местных белых, когда слышали акцент; само собой разумеется, из-за языковых проблем они не имели склонности препираться, чего Малан очень не любил.

Он догадался, что немцы, против которых он ничего не имел и после начала войны, поскольку сам ненавидел англичан, боятся перемен. И потому им еще больше, чем другим людям, нравится жить среди своих. Это было ему на руку. Быстрая смена постояльцев в отеле и неизбежные в этом случае расходы на ремонт привели бы к большим финансовым потерям. А так его банковский счет и авторитет только возрастали с каждым годом — и за пределами малочисленной группы индийских бизнесменов тоже; его мало заботило, что его процветающий бизнес следовало мерить совсем другими мерками по сравнению с именитыми отелями города.