Девушка с татуировкой дракона - Стиг Ларссон

Грегер Вангер стал после войны преподавателем, а со временем и директором гимназии в Хедестаде. Хенрик тогда полагал, что после войны брат вышел из партии и расстался с идеями нацизма. Умер Грегер в 1974 году, и, только разбирая его наследие, Хенрик из его переписки узнал, что в 50-х годах Грегер примкнул к не имевшей никакого политического значения, но совершенно идиотской секте — Северной рейхспартии (NRP). Ее членом он оставался до самой смерти.

Цитата, Хенрик Вангер, том 2:

Следовательно, трое из моих братьев были в политическом отношении психически больными. Насколько больными они были в других отношениях?

Единственным братом, к которому Хенрик Вангер относился хоть в какой-то степени с симпатией, был слабый здоровьем Густав, скончавшийся от болезни легких в 1955 году. Густав не интересовался политикой и представал этакой отрешенной художественной натурой, не проявлявшей ни малейшего интереса к бизнесу и работе в концерне.

Микаэль спросил Хенрика Вангера:

— Значит, в живых остались только вы с Харальдом. Почему он переехал обратно в Хедебю?

— Он вернулся домой в семьдесят девятом году, незадолго до того, как ему исполнилось семьдесят. У него здесь есть дом.

— Но ведь странно жить в непосредственной близости от брата, которого ненавидишь.

Хенрик Вангер посмотрел на Микаэля с удивлением:

— Ты меня неправильно понял. Я скорее жалею своего брата, чем ненавижу. Он полный идиот, и это он меня ненавидит.

— Он ненавидит вас?

— Именно. Думаю, поэтому он и вернулся — чтобы иметь возможность провести последние годы, ненавидя меня на близком расстоянии.

— Почему он так к вам относится?

— Из-за моей женитьбы.

— А в чем там было дело?

Хенрик Вангер с детства не был близок со старшими братьями. Он единственный из всех проявлял деловые способности и стал последней надеждой отца. Не интересуясь политикой и не стремясь в Уппсалу, он предпочел изучать экономику в Стокгольме. Начиная с восемнадцати лет Хенрик проводил каждые каникулы на должности практиканта в каком-нибудь из многочисленных офисов или правлений концерна «Вангер», благодаря чему изучил все закоулки семейного предприятия.

10 июня 1941 года — посреди разгорающейся мировой войны — Хенрика на шесть недель послали в Германию, в торговое представительство концерна «Вангер» в Гамбурге. Ему был только двадцать один год, и в качестве компаньона и ментора к нему приставили немецкого агента концерна, стареющего ветерана предприятия Хермана Лобака.

— Не хочу утомлять вас деталями, но, когда я отправлялся в путь, Гитлер со Сталиным считались добрыми друзьями и никакого Восточного фронта не существовало. Все еще полагали, что Гитлер непобедим. В воздухе витало чувство… думаю, правильнее сказать, оптимизма и отчаяния. Даже более полувека спустя по-прежнему трудно подобрать слова для тех настроений. Поймите меня правильно — нацистом я никогда не был, и Гитлер представлялся мне нелепым опереточным персонажем. Но было трудно не заразиться надеждами на счастливое будущее, наполнявшими простых людей Гамбурга. Война подступала все ближе, и за то время, что я там провел, Гамбург несколько раз подвергался налетам бомбардировщиков, но народ, казалось, считал это временной неприятностью, ждал, что скоро наступит мир и Гитлер создаст свою Neuropa — новую Европу. Пропаганда внушала людям, что Гитлер — бог, и им хотелось в это верить.

Хенрик Вангер открыл один из многочисленных фотоальбомов.

— Это Херман Лобак. Он пропал без вести в сорок четвертом году; вероятно, погиб при какой-нибудь бомбежке. О его судьбе мы так и не узнали. За проведенные в Гамбурге недели мы с ним сблизились. Я жил вместе с ним и его семьей в прекрасной квартире, расположенной в богатых кварталах Гамбурга, и мы ежедневно общались. Он был так же далек от нацизма, как и я, но для удобства вступил в нацистскую партию. Членский билет открывал ему двери и облегчал возможность заниматься бизнесом от имени концерна «Вангер» — а бизнесом-то мы как раз и занимались. Мы строили для их поездов товарные вагоны — меня всегда интересовало, не отправляли ли часть этих вагонов в Польшу. Мы продавали ткань для их формы и лампы для их радиоприемников — хотя официально мы, разумеется, не знали, для чего эти товары использовались. Херман Лобак хорошо умел заключать контракты, он был веселым и приятным человеком. Безупречным нацистом. Впоследствии я понял, что все это время ему приходилось тщательно скрывать тайну.

В ночь на двадцать второе июня Херман Лобак внезапно постучался ко мне в спальню и разбудил меня. Моя комната располагалась по соседству со спальней его жены, и он знаками предложил мне молча одеться и следовать за ним. Мы спустились на один этаж и уселись в курительном салоне. Лобак явно не смыкал глаз всю ночь. Радио было включено, и я понял, что произошло нечто ужасное. Началась операция «Барбаросса». Германия напала на Советский Союз в праздник летнего солнцестояния.

Хенрик Вангер с отчаянием всплеснул руками.

— Херман Лобак достал две рюмки и налил нам по основательной порции шнапса. Он явно был потрясен. Когда я спросил его, что это значит, он прозорливо ответил, что это означает конец Германии и нацизма. Я не слишком поверил ему — Гитлер ведь казался непобедимым, — но Лобак выпил со мной за погибель Германии. Потом он перешел к делу.

Микаэль кивнул, показав, что внимательно следит за рассказом.

— Во-первых, он не мог связаться с моим отцом для получения инструкций, но по собственной инициативе решил прервать мое пребывание в Германии и отправить меня домой как можно скорее. Во-вторых, он хотел попросить меня кое-что для него сделать.

Хенрик Вангер указал на пожелтевшую и обтрепанную фотографию темноволосой женщины в полупрофиль.

— Херман Лобак был женат уже сорок лет, но в девятнадцатом году он встретил женщину потрясающей красоты и вдвое моложе себя и до смерти влюбился. Она была простой бедной швеей. Лобак стал за ней ухаживать; как и у многих других состоятельных мужчин, у него хватало средств, чтобы поселить ее в квартире, расположенной на удобном расстоянии от офиса. Она стала его любовницей, а в двадцать первом году родила ему дочь, которую назвали Эдит.

— Богатый пожилой человек, бедная молоденькая женщина и дитя любви — такое едва ли могло вызвать скандал даже в сороковые годы, — заметил Микаэль.

— Совершенно верно. Если бы не одна деталь. Женщина была еврейкой, а Лобак, соответственно, являлся отцом дочери-еврейки. А ведь дело было в самом центре нацистской Германии, где таких, как он, считали предателями расы.

— А-а, это, безусловно, меняет дело. И что дальше?

— Мать Эдит взяли в тридцать девятом году. Она исчезла, и о ее дальнейшей судьбе мы можем только догадываться. Было известно, что у нее осталась дочь, которая пока не значилась в списках для транспортировки, и ее разыскивал отдел гестапо, занимавшийся выслеживанием скрывающихся евреев. Летом сорок первого года, на той же неделе, когда я прибыл в Гамбург, всплыла связь матери Эдит с Херманом Лобаком, и его вызвали на допрос. Он признался в любовной связи и отцовстве, но заявил, что не общался с дочерью уже десять лет и не имеет понятия о ее местонахождении.