Выше ноги от земли - Михаил Турбин

рассохлась, чешуйки осыпались, но каркас рыжих реек был все еще различим. Перед Ильей стояла часовня самого маленького образца – на одну свечку, одну молитву.

Так ли! Так ли! Он осторожно обошел ее и мельком заглянул туда, где полагалось быть входу. Никого: кривое крыльцо, дырявый навес, дверь в две трети человеческого роста. На двери – замок. Перед часовней лежала полянка. Вырубленный когда-то лес опять зарастал молодым кленом, но над головой широко светился большой кусок неба.

– Есть кто? – Руднев постучался в запертую дверь. Замок звякнул в проушинах. – Эй!

Он зажег на телефоне фонарь и посветил в тонкую щель. Истертые половицы, дальше – ничего, дальше мрак. Илья зашел к часовне с другой стороны. Там он обнаружил заколоченное окошко. Он подергал за края досок. Одну из них, ему показалось, можно было расшатать. Илья повис на ней, отпихивая себя ногами. Доска чуть отклеилась и замерла. Бревна мертво держали гвозди.

– Настя?! – крикнул он, заглядывая в зазор. Ему послышался шорох. Тихий, осторожный, мышиный. – Настя, ты тут? Не бойся. Я доктор.

Ни звука. Из бреши несло мочой и какой-то кислой шерстью. Руднев продолжал говорить с пустотой:

– Я доктор, Настя! Я видел Костю. Он у меня в больнице.

– Я тут.

До него донесся слабый, почти не различимый голосок.

– А?!

Тонкий всхлип.

– Тут.

– Настя?

Илья подпрыгнул от острой радости, кольнувшей в ребра. Он опять взялся за телефон. Нет сети. Набрал сообщение: «Ребенок найден. Заперт в старой часовне. В лесу. Три км на восток от грунтовки на д. Каменка. Живая!» Прицепил карту с отметкой. «Невозможно отправить сообщение», – ответил телефон.

Неважно! Сперва освободить!

– Я сейчас. Сейчас! Там… Замок…

Руднев вернулся к двери и начал дубасить по ней сапогом. Замок бряцал, но сидел твердо. Нужно что-то тяжелое. Илья сбросил рюкзак, забегал кругами по поляне. Он рыл глазами землю и кричал Насте каждую секунду, чтоб потерпела.

На пес знает каком круге Илья обнаружил целую груду камней. Камни были сложены в ровную горку, размером разные: от мелких и узких, один в один как тот, что разбил окно в ординаторской, до крупных, с голову величиной. На камнях, что лежали сверху, виднелись ямки, похожие на застывшие кукольные следы. Руднев выбрал снаряд покрупнее. Он дотащил камень до часовни и обрушил его на замо́к.

Дверь крикнула. Вскрикнула внутри Настя!

– Не бойся! – Руднев подергал замок, который цепко держал дверь. – Сейчас открою! Выпущу тебя.

Он поднял камень, холодный как лед. Прицелился и, не выпуская из рук, снова ударил по замку. Камень выскочил, чуть не раздавив ногу. Замок висел на прежнем месте, Илья отдышался. Снова взял булыжник.

Дзан!!!

Дужка замка заметно двинулась, но не выпала из корпуса. Илья схватил его и затряс, будто выдирал кость из собачьей пасти. Он не сразу услышал, что Настя что-то говорит ему из часовни.

– Как Костя? – Ее голос был совсем слаб.

– Он… он хорошо, – ответил ей Руднев.

– Почему Костя в больнице?

– Он попал под машину. Но все обошлось.

– Под машину?

– Костя здоров! – отрезал Руднев, предчувствуя слезы, и спросил в ответ: – А кто этот леший?

Девочка замолчала. То ли думала о судьбе брата, то ли не слышала вопроса.

Тогда Илья еще раз ударил камнем по замку. Удар вышел пустой.

– Леший – это сосед наш. Дурачок.

Руднев перевернул ногой осевший в земле булыжник.

– Ты его знаешь?

– Да, мы все время с ним играли. Он только с детьми дружит. Со взрослыми не умеет дружить. Он странный.

– Это он вас украл?

– Он не украл. Мы сами пошли.

– А зачем пошли?

Руднев держал на груди камень, но не мог снова бросить его и кончить разговор.

– Думали, с ним будет лучше. Нас папка бьет. Меня и Костю. И Асю иногда бил. Водки много пьет. И мы решил в лесу жить. У Лешего… У Леши тут домик. Он нас позвал.

– А папа что ж? Отпустил?

– Мы не сказали ему ничего. Сбежали ночью… Да ему все равно. Он нас даже не ищет. Если б искал – нашел бы.

Руднев не сказал об отце и пожаре. Потом… Потом… Он снова попытался сбить замок.

– Этот Леший, он… приставал к вам?

– Порол иногда, когда мы плохо себя вели. Он обещал, что защитит нас. Мы думали, он хороший. А Леша сказал, что теперь мы его дети и он нас никуда не отпустит. Мы теперь его навсегда.

– Как твоя нога? Костя сказал, что у тебя что-то с ногой.

– Да, нога болит. Наверно, сломала.

– Боже, как?

– Мы убегали от Леши. Но получилось недалеко. Хотели спрятаться на дереве. Я упала. Леша приволок нас назад. Асю задушил.

– Костя рассказал, что он играл с ней.

– Это я ему так сказала. Что мы играем, что Ася тоже играла с Лешей, но подавилась. Я ему говорила, что это игра, чтоб он не боялся. Но Ася понимала и очень боялась. Она все время кричала и плакала. А Леша… У него голова больная. Он такой с рождения. Он не может, когда кричат. И Леша ее убил.

Теперь Руднев знал всю историю. Волна радости и прежнее ощущение победы схлынули, засаднила больная рука, про которую он позабыл, словно ветром его обдало мерзким чувством бессилия. Это была та немочь и злость, которая охватывает человека, когда он становится свидетелем большой, безбожной несправедливости. Ну как же так, как же так можно? И с этой злостью на сволочь, задушившую ребенка и спалившую его дом, – да на весь этот долбаный мир! – Руднев занес над головой камень и наконец сшиб замок.

– Э-эй! – заметался в проруби леса чужой голос.

Оклик прилетел из-за спины. Илья обернулся. На поляну под открытое небо вышел низенький человек в ватнике с ружьем на сгибе руки. Руднев узнал его сразу.

– Дедушка! Это вы? Как хорошо! – Он указал на часовню. – Там ребенок! Девочка. Я нашел ее!

Нашел! Руднев все еще не верил, как не верили все эти… принимавшие его за угорелого психа. Даже вот он, глухой несчастный старик, крутил у виска. А Илья нашел ее!

Руднев убрал дужку замка из проушин, отбросил подальше камень, мешающий открыть дверь. Но заметил, что старик не идет к нему. Он стоял на поляне, широко расставив ноги.

– Дедушка! Не узнал, что ли?

Старик вскинул ружье и исчез за бледной вспышкой. В тот же миг что-то невидимое толкнуло Илью.

Удар был столь резким, что, пройдя сквозь, потащил назад. Лес вокруг загремел. Илья отшагнул. Никакой боли. Только слабость, невозможная и гадкая.