I love Dick - Крис Краус

Когда я спросила тебя, учился ли ты в аспирантуре, ты отреагировал так, будто я спросила, нравится ли тебе трахать свиней. «Ну разумеется, учился». В конце концов, от этого зависит твоя нынешняя работа. Но судя по сноскам в твоих текстах, я могу с уверенностью сказать – ты не учился. Ты слишком любишь книги, ты считаешь их своими друзьями. Одна книга ведет тебя к следующей, словно серийная моногамия. Дорогой Дик, я никогда не училась, но каждый раз, когда я попадаю в библиотеку, я возбуждаюсь, как во время секса или в первые минуты после принятия кислоты. Ассоциативные мысли размягчают сознание. Вот несколько заметок, которые я сделала о шизофрении.

1. Сильвано Ариети пишет в «Интерпретации шизофрении», что шизофреники функционируют в сфере «палеологического»: система мышления, которая настаивает, вопреки рациональности, что «А» может одновременно быть и «А», и «не-А». Если ЛСД выявляет движение, то шизофрения выявляет содержание, то есть ассоциативные паттерны. Шизофреники выходят за пределы «цепочки означающих» в языке (Лакан) в сферу чистого совпадения. Время простирается во всех направлениях. Подобного восприятия времени можно добиться, если постоянно долбить наркотики, которые сочетают визуальные эффекты ЛСД со всемогуществом и ясностью героина. Как в мире Борхеса, где один миг может обернуться вселенной. В 1974 году Брайон Гайсин и Уильям Берроуз в книге «Третий ум» описали свои эксперименты с путешествием во времени при помощи осознания совпадений. Это селф-хелп-книга. Следуя их методу (например: «Разделите блокнот на три колонки. Постоянно записывайте, что вы делаете, о чем думаете, что читаете…»), каждый может это повторить – то есть сможет покинуть самого «себя» и войти в разломленное время.

2. Руффо было сорок два года, он жил в Веллингтоне, его ждала полная фронтальная лоботомия. Среди ограниченного круга «персонажей» Веллингтона он, несомненно, привлекал внимание: большой, медведеподобный, вихры прямых темных волос, плохие зубы, широкая улыбка, неутомимость и открытость в карих глазах, которая не была ни «английской», ни «европейской». Вне зависимости от времени года Руффо носил костюмные брюки и коричневое твидовое пальто, которое смотрелось на нем как ряса. Получив диагноз неизлечимо больного в новозеландском Центре психического здоровья, Руффо был максимально цивилизованным типом «шизофреника». Он никогда не бредил; наоборот, перед тем, как что-то сказать, он всегда тщательно, предельно щепетильно обдумывал воздействие своих слов. Хотя наедине с самим собой у него бывали галлюцинации, Руффо не был помешан на передаче некоего послания. Он не разгадывал тайных заговоров, и если голоса и обращались к нему с помощью радио, телевидения или деревьев, он никогда их не расшифровывал. Его друзья были его электоратом, но в отличие от других политиков Руффо был предельно терпелив. Если что-то и решали за него, возможно, это было к лучшему. В агентстве социального обеспечения, откуда ему приходили чеки, надеялись, что, как только Руффо лишится половины мозга, он станет трудоспособным и сможет обеспечивать себя самостоятельно. Он не держал на них зла.

Южные ветра и дожди бушевали над Веллингтоном шесть месяцев в году. Зимы были исполинскими, мифологическими. В некоторые годы в центре города протягивали тросы вдоль дорог, чтобы наиболее легких жителей города не уносило ветром: худые люди в дождевиках парили над улицей Таранаки; их, как воздушные шары, сносило из города к причалу, на ту сторону пролива Кука, к Южному острову над Пиктон-Пэрри. Примерно раз в год какой-нибудь выдающийся деятель культуры (писатель или телеведущий, побывавший «за морем») писал статью в «Нью Зиланд Листнер», сравнивая Веллингтон с Лондоном или Манхэттеном. Весь город был оторван от реальности.

Иногда после потопов вдруг наступал ясный и погожий день, будто Восьмой день сотворения мира, и тогда Руффо надевал пальто и вылезал из своей каморки на Охайро-Роуд, как зверь из логова. Мне всегда становилось лучше после случайной встречи с ним. В отличие от большинства жителей этого типичного провинциального городка, Руффо был умным и любознательным. Когда он смотрел, он действительно тебя видел. Его присутствие цивилизовало; превращало Веллингтон в Дублин Джойса.

Если Руффо тебе доверял, он приглашал тебя в свою комнату, расположенную на первом этаже деревянного дома. Владелец дома давным-давно передал его агентству по соцпособиям. К дому вела заросшая, разбитая бетонная дорожка. Руффо действительно обладал художественным талантом. Едва ли кто-то из новозеландцев в те времена писал без институционального одобрения, без трех лет художественной школы за плечами, без обязательной практики в галерее, а вот Руффо это делал: он создавал трафаретные репродукции, декорации, рисовал постеры для своих друзей – музыкантов и участников театральных трупп.

Позже я узнала, что восемь лет назад Руффо был благословлен лоботомией и он все так же живет в Веллингтоне. Более того, у него намечалась выставка в галерее комьюнити-центра «Уиллис-стрит». На деньги, вырученные от университетских лекций о полузнаменитостях, с которыми я работала в Нью-Йорке, я купила мою любимую картину. На ней бэббит из восьмидесятых в дорогом сером костюме стоит внутри красной телефонной будки на углу Аро-стрит и Охайро-Роуд и ухмыляется в трубку. Трубка – человеческое ухо. Улица – какофония дорожного движения, но за всеми бесформенными разноцветными машинами все-таки немного виден куст мангрового дерева. Желтые облака висят на розово-голубом, как скумбрия, небе. В постмодернистском Веллингтоне, изображенном Руффо, Одномерный Человек встречает Кэтрин Мэнсфилд.

К чести быть гостем Руффо всегда примешивалось легкое чувство грусти. В его подвальной комнате было темно, повсюду валялся хлам. Роясь в куче газет и грязной одежды, чтобы поставить чайник, Руффо никогда не пытался представить ситуацию в выгодном свете. Он был шизофреник-реалист. Он не питал никаких ложных надежд по поводу карьеры в искусстве. Если он чувствовал себя очень плохо – он исчезал, уходил из дома, но никогда никого не обижал. Визиты проходили по его правилам, в соответствии с континентальной моделью. Он не рассказывал о себе и не совал нос в твою жизнь или твои проблемы. Прийти к нему в гости было все равно что отправиться в путешествие в другую страну. Я была не против, потому что хотела, чтобы он научил меня быть. Я любила его. Мне была шестнадцать, и я была иностранкой.

3. Согласно Дэвиду Розенхану, шизофрения – это самосбывающийся диагноз. В его эксперименте восемь здоровых людей попали в психиатрические клиники, утверждая, что слышат голоса. Хотя после этого они вели себя «нормально», персонал использовал все, что они сказали, в качестве доказательства их изначального «психоза».

4. Так как шизофреники чувствуют себя во множественных реальностях как дома, на них противоречия не распространяются. Словно кубисты-химики, они все разбирают на части и переставляют элементы местами.

5. Мне нравится слово «палеологический», потому что оно звучит по-египетски. В конце пьесы Хиткоута Уильямса «Переменный ток / Постоянный ток» персонаж Пероун выполняет самотрепанацию. Пероуна, праздного математика, перестают интересовать любые сексуальные и мозгоебные выходки его друзей-нариков. Он не тоскует по «человеческому теплу» и поэтому не балуется психологией. Пероуна, скорее, интересует поток систем. Трепанация, впервые представленная в Лондоне Бартом Хьюзом и Амандой Филдинг, заключается в просверливании дырки в черепе. Кровотечение из раны приводит к расширению капилляров вокруг мозгового придатка трепанируемого объекта. Открывается Третий Глаз. Я не знаю, как вычисляется точное место или точная глубина бороздки, но Аманда Филдинг засняла на камеру, как она, сидя на кухне, проводит такую операцию на самой себе. В пьесе, когда Пероун наконец трепанирует себя, он разражается потоком речи. Он говорит без остановки, поет иероглифами.